«Сначала, значит, уплываю куда-то, потом ругаю, на чем свет стоит, старушку Европу, а потом хочу сбежать оттуда… я задумывал нечто, скорее, обратное».
Гумилев поменял местами строфы, разбил на части…
«Сначала болезнь, затем исцеление, - довольно подумал он, откидываясь на спинку стула. - И сразу все становится осмысленно:
Бегство
1
Сладка свобода, Великий Боже,
От миража европейских стран,
Где год из года одно и то же,
Где спорят Библия и Коран,
Где Рим болеет инвеститурой,
Где чеха видит в гробу мадьяр,
Где иудеев, цыган и турок
Терпеть не может любой школяр,
Где в грош не ставя ярмо конвенций,
Едва оправясь от прошлых смут,
О новой славе мечтают венцы,
И новой крови берлинцы ждут,
Где франкофилы и русофобы
Меняют вывески, но не суть.
От грубой силы, от глупой злобы
Хочу сбежать я… куда-нибудь.
2
Устав от горя, устав от будней,
От петербургской больной хандры,
Я выйду в море на белом судне
Искать неведомые миры.
Покинув гавани и фиорды
Балтийской лужи, плыву на юг,
И в этом плаванье, злой и гордый,
Я позабуду про свой недуг.
Оревуар, горловина Зунда,
Прощай, унылый Па-де-Кале!
Под звон гитар иберийских судно
Идет вдоль города на скале.
И вмиг восполнив мои утраты
(Хотя утрачиваю ли я?),
Крепчают волны, поскольку рады
Вернуть мне счастие бытия.
Пусть не корабль, поезд, но в ближайшие дни с Францией мы попрощаемся. А там, глядишь, и за город выберусь, в лес».
Полковник не знал, что, вернувшись в посольство, он найдет шифровку с приказом, прикомандировывающим его к французской оккупационной армии, и новым заданием. Поэтому, допивая кофе, он безмятежно улыбался.
ТЕНИ ЭПОХИ
17 ноября 1934. Восточная Сибирь.
Человек шел по лесу. Бежал он вчера, в первые сутки, уворачиваясь от торчащих веток, изредка отдыхая, стараясь оторваться от неизбежной погони как можно дальше. Сегодня, на второй день побега, после трех часов прерывистого, беспокойного сна в буреломе, человек мог только идти. Да и погода бегу совсем не способствовала - дождь, начавшийся пару часов назад, в первые же минуты хлынул стеной и человек промок насквозь.
"Такое впечатление, что прямо вот волнами обливает - зло, сплевывая сквозь стучащие от холода зубы, подумал беглец. Одежду выжимать можно. Правильно говорят - "как из ведра", похоже".
В той, прошлой, свободной жизни он обливался по утрам из ведра холодной водой, и ему было с чем сравнивать. Но сейчас, упрямо продираясь через сибирскую тайгу и дождь, усилием воли заставляя себя держать размеренный, заставляющий забыть обо всем, кроме выбора места, куда при следующем шаге поставить ногу ритма, воду, хлещущую с неба, он ненавидел.
"Впрочем, дождь, это даже и хорошо - успокоил он себя в очередной раз, отвлекаясь от пробирающего холода и ощущения пропитавшейся водой, ставшей липкой и тяжелой одежды. Собак если пустят, след не возьмут. Хотя какие собаки? Охрана не я, они ливень переждут".
Сам он останавливаться не собирался. Он помнил, что от Акатуя, откуда он бежал, до Сретенска триста верст. Сретенск был городом небольшим, однако там была железнодорожная станция, шли пароходы на Благовещенск и Хабаровск, и главное -
там его ждали. Но до города он должен был добираться сам.
18 ноября 1934. Санкт-Петербург.
Он без затруднений мог бы объяснить любому, почему в рождающемся стихотворении "не звучит" в строке то или иное слово. Но это именно - любому. Другому. Тем не менее, себе он вполне отдавал отчет, что прежде всего работает чутье, объяснения подгоняются постфактум и дело, конечно, не в них. Собственно, в глубине души все его доводы в итоге сводились к туманному "чувствую", а вернее, даже "знаю", что так - звучит, а этак вот - не звучит совсем. Процесс написания стихотворения представлялся ему сродни химии: берешь вещества, смешиваешь в нужной пропорции, добавляешь катализатор или ингибитор… Когда-то, на занятиях во втором Цехе поэтов, он даже пытался построить некие поэтические схемы, вывести формулу поэзии. Сейчас воспоминания об этих попытках вызывали улыбку - в конечном счете "реакция", то есть собственно сам процесс творчества все равно выходил у него из-под жесткого контроля, и совершалось маленькое чудо - рождение нового стихотворения. И каждый раз, начиная писать, он каким-то внутренним чувством ощущал: пошло. Подобное ощущение он переживал и сейчас. На листке казенной писчей бумаги уже змеились первые, беспорядочные еще строфы:
"В ночь, когда Люцифер зажигает звезду мою,
Я спокоен, мой князь рогатый.
Ночь пройдет незаметно, как раньше, думаю,
Да твержу имена и даты… "
"Нет, не то - подумал человек в темно-синем мундире, склонившийся над столом. Он откинулся на спинку тяжелого присутственного стула, и задумался.
Настроение у полковника Отдельного корпуса жандармов Российской империи было почему-то скверным. Тяжелое было настроение, и стихи получались мрачными, в тон. Но шли. Он чувствовал азарт поиска нужных слов и, забыв о делах, увлекся листком бумаги с четверостишиями.
Оторвал его звонок телефона.
- Полковник Гумилев, слушаю - четко ответил поэт.
- Николай Степанович, соблаговолите зайти ко мне - раздался в трубке давно знакомый голос бессменного уже пятнадцать лет руководителя Охранного департамента.
- Иду, Михаил Фридрихович.
Войдя в кабинет начальника, Николай Степанович изумился. Вместо давно ставшего привычным уверенного в себе, слегка ироничного, но всегда взыскательного генерал-лейтенанта, из кресла за огромным письменным столом, на него смотрел… старик. Сгорбленный, зябко поводящий плечами под шитыми золотом погонами.
"Что за черт?" - удивленно подумал полковник.
Начальника офицер для особых поручений знал давно, семнадцать лет назад именно фон Коттен привел поручика Гумилева в Корпус. Но таким генерала он никогда не видел.
- Присаживайтесь - вяло кивнул генерал. Новость слышали?
- Которую?
- Дубинин сбежал.
- Дубинин, по прозвищу "Флеш" - тут же вспомнил контрразведчик. Известный налетчик, пару лет назад получил пожизненное.
Утром полковник видел в сводке сообщение о побеге, но особого значения не придал. И сейчас растерянность, даже, похоже, испуг генерала, вызванные, по всей вероятности, этим побегом, его удивляли.
- Политикой Дубинин по моим сведениям никогда не баловался - осторожно добавил Николай Степанович. Он же уголовный, разбоями занимался. Кажется, подозревался в убийствах по заказу, но это так и не доказали?
Коттен страдальчески поморщился, несколько раз вздохнул, побарабанил пальцами по столу, и наконец, мотнув головой в такт каким-то своим мыслям, ответил:
- Не доказали. Еще бы доказали!
Тут он снова помолчал, покивал, налил из графина в тяжелый, граненый стакан воды, пригубил, и уперев взгляд в стол заговорил:
- Начнем с Дубинина. Дубинин Андрей Афанасьевич, родился в тысяча восемьсот девяносто седьмом, в Омске, отец врач, мать казачка - не заглядывая ни в какие бумаги, начал генерал. В 1914 году поступил в Петербургский университет, как и вы в свое время, на правоведение. Потом война. Студентов, как вы помните, в армию до окончания учебы не брали, но он в 1915 добровольно пошел в школу прапорщиков. Закончил, воевал на западном фронте. Неплохо воевал, за полгода получил следующий чин и "клюкву"1) , перешел в отдельную охотничью команду, в разведчики.
А потом война кончилась. Сначала поручик Дубинин некоторое время в оккупационных войсках состоял, в Австрии. А потом дома мятежи пошли. Войска вернули, и… он пошел к нам. Да-да, не удивляйтесь, в жандармы. Помните, мы тогда особые команды формировали?
- Карательные.
- Ну да - пожал плечами генерал. Но вы же помните, что творилось? Всюду террор, банды мятежные чуть не губернии захватывают. Киев, Казань, Свияжск, да тот же Иркутск… Это нынче пишут: "ряд мятежей". Мы-то с вами помним - гражданская война, самая настоящая. М-да… А Дубинин всегда был монархистом, воззрения политические у него крайне реакционные. Твердой руки жаждал, порядка.
Фон Коттен снова вздохнул, замолчал, налил себе еще воды, не притрагиваясь к стакану, достал папиросу, закурил. Вновь покивал и, пожав плечами, продолжил:
- Вот он и пошел в усмирители. Думается мне, решение это еще и сутью его внутренней определено было. Жестокость природная выход искала! В двадцатом году, поступив к нам, он кое-кого насторожил. Но время такое было - нужны были люди, которые крови не боялись.
Время Гумилев помнил. Да и как забудешь? Получив в том же двадцатом штабс-ротмистра за ликвидацию группы финских националистов, тесно связанных с контрабандой, он, как и почти весь Корпус, участвовал в подавлении выступлений. И про Иркутск генерал упомянул не спроста - там Николай Степанович, переброшенный в бунтующую губернию под чужим именем, попал в плен к повстанцам из действовавшей в Сибири "Пролетарской армии освобождения" и едва избежал расстрела.