В течение шести дней Холмс старательно играл роль умирающего. Регулярные сводки о его состоянии были одна мрачнее другой, им вторили газеты, пестревшие заметками зловещего содержания. Однако наши ежедневные встречи убеждали меня в обратном. Выносливый организм и твердый характер моего друга творили настоящие чудеса. Холмс выздоравливал быстро, причем настолько, что временами, казалось, чувствовал себя еще лучше, чем выглядел. Склонность к замкнутости этого человека не позволяла ему посвящать в свои планы даже меня, ближайшего из друзей. На личном примере Холмс как нельзя лучше доказал, что самым удачливым заговорщиком был он сам, и именно потому, что строил свои замыслы в одиночку. Я неотступно был рядом и все же постоянно ощущал, что нас разделяет пропасть.
На седьмой день швы сняли, хотя в вечерних газетах появилось сообщение о том, что у пострадавшего началось рожистое воспаление. Там же я почерпнул и еще одну новость, которую не без неприязни сразу передал Холмсу. Среди прочих объявлений уведомлялось, что пароходом «Руритания», который принадлежит компании «Кьюнард» и отплывает в пятницу из Ливерпуля в Соединенные Штаты, отправится барон Адельберт Грюнер. Цель визита – заключение крупной финансовой сделки. По возвращении барона из этой поездки состоится его бракосочетание с мисс Виолеттой де Мервиль, единственной дочерью и т. д. и т. п. По тому, каким сосредоточенным стало бледное лицо Холмса, я понял, что новость серьезно огорчи ла его.
– В пятницу! – воскликнул он. – У нас только три дня. Негодяй почувствовал неладное и пытается спастись бегством. Не выйдет! Ни черта не выйдет! Вот что, Уотсон, у меня к вам будет поручение.
– Слушаю вас, Холмс.
– Ближайшие двадцать четыре часа вы посвятите тщательнейшему изучению гончарного искусства Китая.
Отсутствие объяснений с его стороны я воспринял как должное. Многолетний опыт общения с этим человеком научил меня премудрости беспрекословного повиновения. Оставив Холмса одного, я медленно побрел по Бейкер-стрит, на ходу пытаясь сообразить, как же мне удастся выполнить это необычное задание. Наконец я добрался до Сент-Джеймс-сквер, где находится Лондонская библиотека, и изложил свои затруднения моему приятелю Лоумаксу, служившему там помощником библиотекаря. И вскоре, зажав под мышкой увесистый том, я уже направлялся к себе на квартиру.
Говорят, что адвокат, в понедельник основательно подготовленный к допросу даже самого осведомленного в данной области свидетеля, легко расстается с невольно приобретенными знаниями еще до конца недели. Нет, я, конечно, не стал специалистом по гончарному производству. Но весь тот вечер и всю ночь с небольшим перерывом для сна, а также следующее утро я усердно трудился, как губка впитывая полезную информацию и заучивая на память каждое имя. Я научился различать стиль великих китайских керамистов, постиг тайну циклического календаря, узнал о марках[4] Хуньу[5] и сочинениях Тан Иня[6], проникся любовью к шедеврам Юнлэ и чудесным примитивам периодов Сун и Юань[7].
На следующий день я предстал перед Холмсом. В нарушение постельного режима и на удивление всякого, кто следил за сводками о состоянии его здоровья, Холмс удобно расположился в своем любимом кресле, подперев рукой голову, по-прежнему покрытую толстым слоем бинтов.
– Ба, Холмс! – удивился я. – Если верить газетам, вы одной ногой уже в могиле.
– Пусть верят, кому надо, – ответил Холмс. – Итак, Уотсон, урок выучили?
– Во всяком случае, я учил.
– Хорошо. А поддержать разговор на эту тему сможете?
– Думаю, да.
– Дайте-ка мне с камина вон ту коробочку.
Холмс достал из коробочки какой-то небольшой предмет, аккуратно обернутый в тонкий восточный шелк. Под шелком оказалось маленькое изящное блюдце изумительного темно-синего цвета.
– Будьте осторожны, Уотсон, это подлинник. Настоящая «яичная скорлупа». Изготовлено во времена династии Мин. Такое и на аукционе Кристи не всегда встретишь. А весь сервиз стоил бы баснословную сумму, впрочем, сомневаюсь, есть ли он вообще где-нибудь, кроме императорского дворца в Пекине. Увидав такую вещицу, истинный знаток навсегда потеряет покой.
– И что же мне с ней делать?
Холмс вручил мне карточку, на которой было напечатано: «Д-р Хилл Бартон, Хаф-Мун-стрит, 369».
– Это ваше имя на сегодняшний вечер, Уотсон. Вам предстоит нанести визит барону Грюнеру. Я знаю его привычки. В половине девятого он, вероятнее всего, будет свободен. О своем визите заранее известите его запиской, в которой, между прочим, сообщите, что хотите показать ему уникальный экземпляр из фарфорового сервиза периода Мин. Назовитесь врачом, по этой части трудностей у вас не будет. Итак, вы – коллекционер, сервиз попал к вам в руки, и, зная об увлечении барона вещами подобного рода, вы не прочь уступить ему сервиз по сходной цене.
– Как высока она может быть?
– Резонный вопрос, Уотсон. Незнание стоимости собственного товара подрывает репутацию продавца. Блюдце я получил от сэра Джеймса, но в действительности оно принадлежит, насколько я понимаю, все тому же «доверителю». Без преувеличения можно сказать, что равного ему нет в мире.
– А если предложить, чтобы его оценили специалисты?
– Превосходно! Вы сегодня в ударе, Уотсон. Предложите какой-нибудь аукцион, Кристи или Сотби. Положим, сами назвать цену вы не решаетесь из деликатности.
– Что, если он меня не примет?
– Примет, в этом можете не сомневаться. Он совершенно помешан на коллекционировании, тем более что речь идет о той области, в которой он признан крупным специалистом. Присядьте, Уотсон, я вам сейчас все продиктую. Так, ответа требовать не станем. Напишем просто, что вы собираетесь прийти и с какой целью.
Послание получилось замечательное – краткое, учтивое и возбуждающее любопытство коллекционера. Депешу отправили барону с курьером. В тот же вечер с драгоценным блюдцем в руках и визитной карточкой на имя доктора Хилла Бартона в кармане я вышел из квартиры Холмса. Так началось это рискованное предприятие.
Роскошный дом с прекрасным парком вокруг свидетельствовал о немалом состоянии барона. Длинная извилистая аллея, по краям обсаженная редким кустарником, вывела меня на огромную гравийную площадь с античными статуями. Поместье строилось в лучшие времена по заказу какого-то южноафриканского «золотого короля», так что здание, вытянутое и приземистое, с башенками по углам, вид имело очень внушительный, хотя, конечно, в архитектурном отношении трудно представить что-нибудь более ужасное. В дом меня впустил дворецкий, благообразной внешности которого позавидовал бы иной епископ. Затем я был передан в распоряжение ливрейного лакея, и уж только тот отвел меня к барону.
Грюнер стоял у раскрытого шкафа между окон, того самого, в котором хранилась часть его коллекции. Когда я вошел, он обернулся. В руках у него была небольшая коричневая чаша.
– Садитесь, пожалуйста, доктор, – сказал он мне. – Вот, знаете, осматриваю свои сокровища и размышляю над вашим предложением. Кстати, полюбопытствуйте, изготовлено во времена династии Тан – седьмой век. Уверен, более тонкой работы вы не встречали. Какое богатство цвета! А блюдце, о котором шла речь, у вас с собой?
Бережно развернув редкостный экземпляр минского фарфора, я вручил его барону. Грюнер сел за стол, придвинул лампу – уже начинало смеркаться, – и принялся за изучение блюдца. Мне тем временем представилась возможность рассмотреть поближе его самого.
Нужно отдать должное его необычайной красоте: в этом отношении репутация барона была вполне заслуженной. Он отнюдь не отличался богатырским телосложением, но вместе с тем фигура его была изящной и спортивной. На лице, по-восточному смуглом, – большие и темные глаза. Их томный взгляд не мог не вызвать у женщины откровенное восхищение. Черные как смоль волосы великолепно сочетались с небольшими ухоженными усиками. Черты его лица были, в общем, правильными и даже приятными. Исключение составляли только прямые тонкие губы. Пожалуй, нельзя по-другому представить себе губы убийцы – жестокие, безжалостные, плотно сжатые, наводящие ужас, словно безобразная рана на лице. Грюнер не случайно носил усы – с их помощью он пытался скрыть этот сигнал роковой опасности, которым природа предупреждала его жертвы. Голос его располагал к беседе, а манеры были безупречны. По виду я не дал бы ему больше тридцати, хотя, как выяснилось впоследствии, барону было сорок два года.
– Превосходный, поистине превосходный экземпляр! – сказал он наконец. – И вы утверждаете, у вас есть все шесть? Весьма странно, что я ничего не слышал об этом великолепном сервизе. Насколько мне известно, в Англии существует только один ему подобный, однако едва ли он появится на рынке. Не сочтите за нескромность, доктор Хилл Бартон, откуда он у вас? – Разве это имеет значение? – я очень старался, чтобы мой ответ прозвучал беззаботно. – Вы же сами видите, что это не подделка. А цену, я думаю, нам помогут определить специалисты.
