Вам, конечно, не нравится, что я завелась про пакеты и опять про сушилку-держатель? Вам бы хотелось про другое? Я расскажу, куда денусь, раз уж и так разоткровенничалась!
Ну, во-первых, про Дашку Дроздецкую и ее мужа.
Неповоротливый увалень Паша неожиданно для всех проявил жуткий темперамент и очень прилично врезал Воронцову промеж глаз прямо возле «М» и «Ж». Я как раз в тот момент расслаблялась в комнате отдыха под мелодии нового диска и ничего не слышала. Горыныч, темперамент которого уже был известен ранее, в долгу не остался. Их с Пашкой с трудом растащили вовремя подоспевшие страстотерпцы вместе с боссом. Этот шум и вопли Шаманаева были отлично слышны даже сквозь наушники магнитофона, и я в большой тревоге выбежала в холл. Зрелище передо мной предстало незабываемое: два бойца, истекающие кровью, и Лешка Шаман, сквозь зубы делающий официальное заявление, что если хоть кто-нибудь еще хоть раз хоть что-то подобное… Заканчивать предложение ему не пришлось, потому что все и так все поняли. По завершении данного «мероприятия» я тихохонько опять ретировалась в комнату отдыха дослушивать расслабляющие мелодии, поскольку опять излишне взволновалась.
Горыныч неделю ходил с бровью и носом, залепленными пластырем, выкрашенным под цвет человеческой кожи. Несмотря на этот цвет, пластырь все-таки здорово выделялся на его человеческой коже, и все над ним подсмеивались. Пашка ничего себе не залеплял, приходил на работу с болячкой на верхней губе и разноцветным синяком под правым глазом, сильно поражающим воображение. Свой компьютер он перенес к окну, подальше от Дашки, и обращался к ней только в случае острой необходимости и через посредников.
Шаманаев по поводу всего случившегося рвал и метал. Тандем «Даша + Паша» рассыпался, что сильно вредило работе. Молодые люди привыкли творить вместе, и порознь все у них получалось гораздо хуже и медленнее.
Надо сказать, что у Дашки вообще наступила черная полоса. Тот самый скользкий Эдуард Михайлович Козлачев, торговец пиломатериалами, все же вывернулся из ее цепких рук. Заказ толком не оплатил, а все Дашкины придумки внедрил самостоятельно. Да и не только Дашкины! Страстотерпцы успели разработать козлу-Козлачеву оригинальный сувенир для подарков постоянным клиентам: крошечные шкалики, куда входил всего лишь наперсток водки. Прикол состоял в том, что на этикетке, выполненной в виде полураспиленной доски, было написано: «ПИЛИли ВМЕСТЕ!»
Дашка ругалась нехорошими словами и грозилась послать на его компьютер вирус, который при каждом включении выдавал бы ему надпись: «Согласись, что ты вонючий козел!» И пока он не наберет на клавиатуре текст, что он целиком и полностью согласен с этим определением, работать ни на одном из компьютеров в его офисе будет невозможно. Но Шаманаев пригрозил Дарье увольнением, если она провернет такую штуку.
А с Горынычем он ругался в своем кабинете так громоподобно, что слышно было на весь коридор, куда мы все в испуге высыпали. Лешка утверждал, что половая невоздержанность Воронцова уже приносила, сейчас приносит и еще долго будет приносить фирме существенные убытки, и поэтому он как босс в качестве наказания на два месяца лишает его премиальных. Горыныч не менее громко отвечал, что все дело в невоздержанных бабах, которые сами не знают, чего хотят, а мужики, из которых они, то есть бабы, вьют веревки, должны почему-то страдать. Еще он кричал нечто непонятное про то, что уже однажды оказался прав, о чем Алексу неплохо бы вспоминать почаще, и что если он будет из-за каких-то баб лишать его премиальных, то он сам уйдет из фирмы к чертовой матери! Шаманаев в ответ обозвал его кретином и королем из старого фильма про Золушку, который постоянно собирался уходить из королевства, но все время оставался на месте.
После этого заявления они вдруг почему-то резко сбавили громкость, и нам пришлось ретироваться за свои компьютеры, поскольку в коридоре все равно ничего не было слышно.
В тот же вечер Горыныч заявился ко мне домой с дорогой бутылкой коньяка (как потом выяснилось, немыслимо затейливой формы) в потрясающей красоты коробке. На ней была изображена расцвеченная огнями Эйфелева башня, из чего следовало, что коньяк являлся французским.
Кроме того, что лицо Егора было здорово попорчено Дашкиным мужем, оно имело еще и очень неопределенное выражение. Воронцов не мог не знать, что все сотрудники фирмы в курсе того, из-за чего они добрых полчаса бились с Пашкой не на жизнь, а на смерть. Мне показалось, что Горыныч пришел ко мне, чтобы покуражиться: вот, мол, я какой! Ешьте меня с маслом! А я подумала: «Ну, попробуй, голубок, покуражься! Ты еще не знаешь, что я, находясь в комнате психологической разгрузки, поклялась на диске с расслабляющими мелодиями отомстить тебе за всех оскорбленных и униженных тобою женщин, включая и свою скромную персону!»
– Ты говорила, что я кое-что могу держать в плане, – отвратительно ухмыльнувшись, сказал Егор, обнимая коробку с Эйфелевой башней.
– По-моему, на сегодняшний вечер у тебя были совершенно другие планы, – ответила я.
– И какие же?
– Я, Егор, слышала ваш разговор с Дашкой.
– Разумеется, случайно?
– Разумеется. Я шла в комнату отдыха, но ваш разговор за углом коридора заставил меня притормозить, потому что я услышала свое собственное имя. Что ты говорил ей про меня?
– Ничего.
– Врешь! Из твоих сладких уст вылетело-таки мое имя! Со слухом у меня все в порядке!
– Я только сказал, чтобы она не ревновала меня хотя бы к тебе.
– А почему бы ей не ревновать? – усмехнулась я. – Чем это я хуже других? Да и прецедент был. Разве не так?
– Может, повторим… прецедент? – Горыныч просительно заглянул мне в глаза.
– А почему не с Дашкой? – Я посмотрела на часы. – Насколько я помню, у тебя через двадцать минут должно состояться свидание с ней в собственной твоей квартире.
– А я сбежал… – В глазах Горыныча уже не было куража, с которым он появился на пороге моего жилища. Мне даже показалось, что где-то в самой их глубине гнездится тоска, сосущая и ничем не утоляемая.
– Ну и зря! – стараясь не обращать на нее внимания, сказала я. – Может, еще успеешь?
– Гонишь?
– Нет… Просто Дашка испытывает к тебе неземную любовь, а я…
– И что же ты?
– Да ничего! – отрезала я и наконец пропустила его в квартиру.
Он вошел и плюхнулся на пуфик у зеркала, так и держа перед собой бутылку в шикарной коробке.
– Ну и рожа… – скривилась я, оглядев его лицо в запекшихся рванинах на лбу и носу.
– Как известно, раны украшают мужчину, – заметил Егор.
– Только не тебя. У тебя вид как у бомжа, который ошивается возле наших помоек. У него в точности такие же «украшающие» раны. Пошли на кухню. Я обработаю их перекисью, а то смотреть противно!
Я промывала ему глубокие царапины, нанесенные справедливой Пашкиной рукой, а он во все глаза смотрел на меня, почти не мигая. И под его взглядом я чувствовала, что опять размягчаюсь, плавлюсь и теряю свою независимость. Чертов мужик! Колдун! Ну нет, сегодня я тебе не поддамся… Я же обещала отомстить и отомщу!
– Ну… кажется, все, – сказала я, налепив те самые полоски пластырей и приблизив собственное лицо к его, чтобы получше разглядеть, красиво ли у меня получилось.
Это оказалось роковой ошибкой.
– Отлично, – сказал Егор, и его губы уткнулись мне в шею.
– Воронцов, ты неисправим, – сказала я, а он уже прижимал меня к себе.
И я поняла, что начну ему мстить, скорее всего, как-нибудь в другой раз. В конце концов, какое мне дело до Дашки, которую я вообще недолюбливаю, и до всех остальных его баб? Я буду действовать, как он: брать от жизни то, что само плывет в руки. На Воронцова вешались женщины, и он не считал нужным отказываться от их предложений. Ко мне он привязывается сам. Почему я должна отказываться от его потрясающих поцелуев, от ласк его умелых рук? Главное, не «подсесть» на него, как Дашка с Анжелкой. Чтобы этого не произошло, надо и рассуждать, как он: никакой любви не существует, есть только голый секс для здоровья и удовольствия. Или я не свободная женщина?! Я буду продолжать безответно любить Шаманаева, а с Горынычем просто так… потому что – почему бы и нет, если хочется.
В порыве объятий я нечаянно коснулась рукой его раны на лбу, и он вздрогнул от боли. Я дернулась синхронно с ним и несколько раз ласково поцеловала около пластыря.
– Ну, ты прямо как мать родная: у кошечки боли, у собачки боли, а у Егорушки не боли… – отозвался он. – Неужели тебя не смущает, что меня разукрасил муж женщины, с которой я… ну… ты понимаешь…
– Мне плевать, с кем ты еще спишь, Горыныч, – сказала я, что уже было началом мести. Ни одна женщина не может на такое плевать. Каждой хочется быть единственной и неповторимой, но ему необязательно об этом знать.
– Ах, так! – зло сказал он и рванул на мне полы халата.
Пуговицы покатились в разные стороны. Мне очень хотелось съездить ему по физиономии, но я уже начинала вживаться в роль, которую перед ним разыгрывала, а потому стала быстро-быстро расстегивать на нем рубашку. Егор смотрел на меня, как на чудовище, материализовавшееся из подпола кухни, то есть прямо от соседей снизу. А я понимала, что сейчас главное – не дать ему опомниться, не дать перехватить инициативу!
