Мы осели в коленях от страшного предчувствия – таких денег у нас и близко не было, четыре тысячи франков! А пока мы будем экономить, эту прелесть поднебесную, нашу нежнейшую «Хельгу», могут умыкнуть алчные арабы, да и европейцы, пронюхав, вполне могут позариться…
Вика нарушил молчание.
– Кто на неё клюнет?! – цинично сказал он и вздохнул. – Вам это правда нравится?
Мы без устали любовались стенкой, как яйцом Фаберже.
– Я дарю эту штуку вам на новоселье! – добавил В.П.
И тут же на наших глазах превратился в небесную силу бесплотную, златокрылого архангела, спустившегося на землю, чтобы спасти сирых и облегчить страждущих!
Видение ещё не рассеялось, а Мила уже висела на шее В.П., покрывая в избытке чувств его чело и ланиты зыбкими поцелуями. Опомнился и я, прильнув к милому отчиму взмокшим лбом, хохоча и тормоша нашего такого роскошного деда.
Вика прошёл в кассу, и через неделю «Хельга» стояла у нас в большой комнате, проливая бальзам на душу и веселя глаз. А потом все к ней привыкли, а некоторые из новых в доме людей с завистью спрашивали, где купили. Тогда непременно рассказывалась её история.
Всех вновь приходящих к нам на улице Лабрюйер я дотошно и назойливо фотографировал. Трудно поверить, но второй нашей крупной покупкой в Париже был фотоувеличитель, за который Некрасовым были заплачены большие деньги. Но всё увенчивалось провалом – то плёнка не подходила, то бумага, то освещение, то выдержка не соответствовала. Бледные, как спирохеты, снимки соперничали с тёмными, подобно сибирским сумеркам, отпечатками. Сейчас-то я понимаю основную причину неудач – фотограф был никудышный.
Лишь через пару месяцев стало понятно, что цветные, отпечатанные в лаборатории за ближайшим углом снимки не шли ни в какое сравнение с моими кустарными чёрно-белыми фотографиями…
Ну а первой серьёзной покупкой был письменный стол для Вадика.
Мы тогда ещё льстили себя надеждой, что сын наш с энтузиазмом засядет за учебники. Поэтому, получив первое денежное пособие, мы зашли, опять же по невежеству, в шикарный и дорогущий универсальный магазин, в получасе ходьбы от дома.
Продавец спросил наш адрес, чтобы доставить туда покупку. Никто из нас троих не понял, зачем ему адрес и с какой стати он хочет оставить у себя уже купленный стол.
Я решительно отстранил что-то лопочущего продавца, дав ему знаками понять, что нас на мякине не провёдешь, мы стреляные, мол, воробьи и такие номера с нами не проходят.
Взвалив стол на плечи и сгибаясь, как Иисус из Назарета под тяжестью креста, понёс его на себе домой. Обмякший от удивления продавец мямлил что-то нам вслед.
Два километра я тащил на горбу страшно тяжёлую и неудобную мебель. Мила заботливо семенила впереди, Вика сзади пытался что-то поддержать и помогал советами. Случай этот стал семейной легендой, и сейчас все думают, что это шутка и надо смеяться. А Мила, когда хочет подчеркнуть мою бестолковость, язвит, мол, помнишь, как ты стол на себе из магазина припёр?
Так вот, о фотографии.
Все были огорчены фотографическим фиаско и во всём винили плохое качество бумаги. Хотя В.П. уже тогда насмехался над фотографом, пока ему не надоело. Пришлось довольствоваться Викиным аппаратиком.
С фотоаппаратом Некрасова было какое-то злополучие!
Первая, убогая компактная модель, приводившая его в восторг своей простотой, имела обидный недостаток – снимки получались в разной степени нерезкими. Это был маленький, шпионский, как говорили, аппаратик, который тогда только поступил в продажу. Потом был куплен аппарат подороже, «Минолта», тоже ничего делать не надо, кадрируй и щёлкай! Сколько было испорчено редких и неповторимых кадров!
Горе усугублялось ещё и тем, что фотограф безуспешно стремился к естественности и презирал позирование. Хотя, признаюсь, были у моего дорогого отчима и хорошие снимки, вопреки незамысловатой фототехнике.
По этим причинам первые парижские месяцы были отражены для потомства довольно мутно и паршиво. Да к тому же я, экономя, снимал очень редко, памятуя, что каждый кадр в фотолаборатории стоит франк.
Глупец, даже Некрасова я фотографировал мало, только лет через пять чуть разошёлся.
Когда Вика был в настроении, он с удовольствием фотографировался и послушно позировал. Обожал шутливые или дурашливые фото – в масках, касках, колпаках, шляпах.
– Наденьте вот это, Виктор Платонович! – И В.П. охотно напяливал на себя какой-нибудь петушиный наряд или мундир, тогу или зловещий плащ с капюшоном.
На многих общих фотографиях мы с В.П. получались глупыми и надутыми, с какими-то фельдфебельскими физиономиями. Многие думали, что это от природы. Мы же просто иронизировали, принимая глуповатый или заносчивый вид, но на фото ирония исчезала, и на наших лицах оставалась только безыскусная глупость…
Сам Некрасов в покупках, по местным понятиям, довольствовался малым. Снобизм его не терзал, комплексом неполноценности он отмечен не был, павлиний хвост самоутверждения тоже не прельщал. Ему и в голову не приходило покупать дорогую посуду, модные картины, престижные вещи с фирменными марками. А уж на одежду он, извините, от души плевал – была бы удобна и легка. И куплена ли она на рыночном развале или на авеню Монтень – его абсолютно не трогало. Так что первые годы одевался Некрасов в затрапезное, привезённое ещё из Киева барахлишко. Но мнения о себе он был благоприятного, считал, что одевается по-современному, с парижским, можно сказать, шиком. Все вежливо поддакивали ему, да из его окружения мало кто обращал на это внимание. С шиком так с шиком…
Голого короля разоблачила Мила.
– Что это за ужасная на вас куртка! А туфли-то напялили, прости господи! – поразилась она однажды.
– Ты что, рехнулась! – всполошился Вика. – Все говорят, что куртка – класс!
Но Мила настаивала, убеждала, дескать, вы всё время на людях, надо одеваться по-человечески. Хватит, заявила, лавсановых и шерстяных брюк, сплошное посмешище, как киевский пенсионер республиканского значения…
После назойливой обработки и промывания мозгов, действуя и тишайшей сапой, и затевая лёгкие скандальчики, Мила наконец уговорила В.П. пойти с ней по магазинам и по-людски одеться.
И двинули они вместе в Париж, и купили моднячую кожаную курточку фасона «Ален Делон», и несколько пар туфель, обязательно мягоньких и невесомых, и кучу рубашек, даже брючные пояса не были забыты. Но главное, настояла Мила на покупке дорогих фирменных джинсов, к которым писатель сразу же проникся тёплым чувством.
– Бросил пить и приоделся! – довольно посмеивался он.
Теперь он носил лишь джинсы, все последние десять лет жизни. Благоговейно внимая советам Милы, часто, по моде, менял модели. Чем, кстати, слегка раздражал всегда элегантного Максимова.
– Почему это Платоныч всё время в джинсах? Это как-то несолидно, скажите ему, Виктор!
Я хмыкал неопределённо, мол, упрямец, что поделаешь, никого он не слушает…
Чувствуя, что под натиском Милы его гардеробным принципам приходит конец, писатель беззаветно вцепился в последний символ своей мужской независимости – носовой платок. Сейчас носовыми платками, продолжала осаду Мила, пользуются только ветераны гражданской войны в Испании, всякие старикашки, а вам пора переходить на бумажные, они такие гигиеничные.
– Ни за что! – гордо вскрикивал В.П. и назло снохе рассовывал платки по всем карманам.
Он сам их стирал, гладил и складывал стопочкой у себя в головах, на нижней полке ночного столика. Мила отступила, посрамлённая…Променады по Парижу
Стараюсь пореже цитировать Некрасова, но сейчас приведу-таки обширную цитату:
...«Свобода! Господи, как только не обыгрывается это понятие. Свобода умирать под мостом, свобода издеваться над неграми…
И всё же только здесь, на Западе, я понял, что это значит…
Я не озираюсь! Не говорю шёпотом, не закрываю все двери и окна, не открываю крана на кухне или в ванной, не кладу подушки на телефон, не говорю “тс-с-с!” и не указываю пальцем на потолок…
И писать могу, что хочу…
Стоит, стоит, тысячи месс стоит Париж, в котором я сейчас живу.
И одна из них – свобода умереть под мостом.
Что может быть лучше – придёшь вечерком, ночью к Сене, спустишься по лесенке у Тюильри на набережную, пройдёшь под аркой моста Pont-Royal, сядешь себе на лавочку у старого, со свисающими до самой воды ветвями вяза (люблю я этот вяз) и закуришь. За твоей спиной Лувр, у ног тихо плещется Сена, и одно только окошко светится ещё на том берегу.
Сидишь и куришь. И думаешь. И сердце вдруг останавливается… Всё… Чем плохо?»
Ничем! Всем хорошо…
Вяз, Сена, Лувр. По-мужски в меру романтично. Я тоже пожелал бы Виктору Платоновичу такую смерть, спокойную, без сюрприза, без обиды. Когда-то мы с ним дурачились, придумывали, кто как хотел бы умереть.
Вика сказал:
– Вовремя! Я бы хотел вовремя…