И вдруг Виктор Платонович засуетился – а ну, пошли, троглодитов ещё не видели! Так назывались обычные жилые помещения в виде пещер, выкопанных в мощном пласте глины, – довольно распространённый тип жилья на юге Испании. Я нецензурно отказался, Мила просто сказала: «Никаких троглодитов!» Вика посмотрел недоумённо, потом презрительно и несколько загадочно сказал: «Пусть вам будет стыдно!» И бойко побежал смотреть троглодитов, сам! Любопытство всё пересилило! Мы, не испытывая ни малейшего стыда, сели на корточки в тень от одинокой колонны и начали изнывать от абсолютно разнузданной жары. Ну и неугомонный, удивлялась Мила, да и меня он добил своими троглодитами.
А вот Мадрид был к нам благосклонен. Отпечатался в памяти солнечной свежестью и ночной прохладой.
Огромный музей Прадо оказался поменьше парижского Лувра. Шикарные лестницы, величественные колоннады, росписи и позолота. Босх, Эль Греко, Дюрер, Гойя… Картин Франсиско Гойя было до неприличия много. Богатство так бессовестно напоказ не выставляют, завистливо переглядывались мы.
Когда вошли в отдельный музей Гойи, стало тоскливо буквально в третьем зале. Такого количества страхов и ужасов, сюжетов и персонажей, стольких великих картин, гнетущих тревожными оттенками и мрачно-кровавыми красками, наши непривычные души выдержать не могли. И мы, пробежав ещё по нескольким залам, одурев от впечатлений и потрясений, позорно ретировались, не досмотрев до конца…
Памятник Сервантесу очаровал гиперреализмом. И тут же огорчил своей неприступностью. Наш писатель долго нарезал круги вокруг громадной конной скульптуры Дон Кихота, соображая, как вскарабкаться на лошадиный круп, чтобы получилась небывалая фотография. Еле отговорили, отсняв десяток кадров с точек, выбранных Викой. Он же настоял, чтобы мы, единовременно плюнув на режим экономии, посидели в кафе на известнейшей площади Майор, похожей на площадь Вогезов в Париже. Момент запомнился на всю жизнь, так как именно здесь мы впервые в Испании выпили по-настоящему холодного пива.
В Мадриде нас с почестями принимал редактор и владелец крошечного антикоммунистического журнала Габриэль Амима, десяток лет назад вернувшийся из Советского Союза. Он был одним из многих тысяч испанских детей, вывезенных на советских пароходах перед самым падением Испанской республики. Советская пропаганда трубила об этом, как о спасении будущего Испании. Пройдя через советский детский дом, школу, университет, прожив в Москве почти тридцать лет, Габриэль вырвался к себе в Испанию искреннейшим антисоветчиком. Багровел и потел от злости при словах «братская помощь» и «интернациональный долг».
Ночевали в редакционной комнате. Мы с Милой на полу, на надувных пляжных матрасах, Вика – на огромном письменном столе. Чтобы не мешал стул, его пришлось выставить в анекдотично крохотный туалет.
На стенах комнаты висела парочка гневных плакатов и были прибиты четыре маленьких рукописных объявления – поучительно-иронического характера, как объяснил хозяин. На подоконнике – крышка от обувной коробки с сотнями грошовых марок с профилем генералиссимуса Франко. Больше в редакции не было ничего – ни огрызка карандаша, ни клочка бумаги, ни даже прошлогоднего календаря.
Милейший Габриэль пригласил нас к себе на ужин, видимо, выдержав небольшой семейный скандальчик со своей молодой женой, но убедив её всё-таки принять знаменитого писателя-эмигранта. Мы пришли вовремя, прошлявшись в Мадриде по жаре весь день, изголодавшиеся, потные, в замызганной одежде.
Хозяйка, – мы поняли это сразу, – с самого начала питала определённые предчувствия. А увидев нас на пороге, сокрушённо и торжествующе посмотрела на мужа. Все её наихудшие, хотя и неясные ожидания блестяще сбылись! Не будем осуждать – компания наша своей мятой, обтрёпанной одеждой и бегающими голодными глазами напоминала сказочную шайку в составе лисы Алисы, Буратино и кота Базилио.
Угощая вкусными лепестками мяса в оливковом масле и ледяной окрошкой гаспаччо, хозяйка, как могла, приветливо и односложно общалась с нами. Не в силах оторвать глаз от крупного, как революционный орден, томатного пятна на груди именитого изгнанника – последствия неудачно откушенного в обед сэндвича с кетчупом. Гости, что было очень мило с их стороны, быстро сжевав мясо и всосав суп, от кофе отказались, сослались на занятость и заторопились домой, в редакцию. Хозяйка подобрела лицом, Габриэль выдохнул воздух и расслабился, а мы, церемонно высказав надежду на встречу в Париже, шустро кинулись восвояси.
Восторг от перемены мест незаметно пошёл на спад. Возникло неясное желание послать всё подальше.
Позади осталась Долина Павших, где в базилике, вырубленной в граните, похоронен генералиссимус Франко. Своей циклопичностью сооружение напоминало что-то древнеегипетское. Высоченный крест, гигантские колоннады, безбрежные гранитные плиты, мемориал десяткам тысяч убиенных, замученных и пропавших. Республиканцы и франкисты лежали рядом, символизируя национальное примирение. Величественность сооружения вызывала лёгкий трепет души. Некрасов был сражён. Пытался было в который раз жаловаться на помпезность сталинградской Родины-матери, мол, проигрывает она в сравнении с грозной и умиротворённой пышностью испанского мемориала. Но в конце дня вдруг сказал тихо, что и в Сталинграде атмосфера благоприятствует поминовению, а то и слеза наворачивается, особенно возле Вечного огня…
Позади уже и крепость Алькасар под Мадридом, в казематах которой отсиживались сторонники Франко, сдерживая ежедневные штурмы республиканцев.
Позади остался и осмотр дворца-монастыря Эскориал, со строгой, как монашеская ряса, архитектурой…
Позади было почти всё…
Оставался город Фигейрос, на побережье Коста-Брава. Знаменит он был музеем Сальвадора Дали. Здесь он провел последние годы жизни, здесь похоронил жену свою – Галу. После её смерти забросил живопись и днями напролет заливался слезами в полутёмной спальне, отказываясь от еды. Что мэтр нашел в уроженке Казани Елене Дьяконовой – не вполне ясно. Гала не имела других заслуг, как вовремя перепорхнуть из постели Поля Элюара под одеяло к Дали, вызвав на долгие годы трепыхание души и телесные содрогания великого сюра.
Смешно, но это так, рассказывал нам Некрасов, особой глубины или хитрости в картинах Сальвадора Дали нет. Творчество его основано на двух главных темах двадцатого века – секса и паранойи. Это относится и к самой личности художника. «Единственное различие между мной и сумасшедшим заключается в том, что я не сумасшедший», – кокетничал Дали, пытаясь ввести публику в заблуждение.
– Этого различия не существует! – воскликнул В.П.
Но тем не менее Некрасов был поражён и очарован творчеством Дали. Он считал его чуть ли не самым искусным художником двадцатого века. Дали – бесспорно гений, утверждал Некрасов. Он придумал и написал потрясающие сюрреалистические картины, правда, без труда копируемые сейчас художниками разной степени одарённости.
– Даже мною! – улыбнулся В.П. – Приедем, я подарю вам тарелку, расписанную Дали…
Город Фигейрос оказался привлекательным населённым пунктом, но создавалось впечатление, что всё его население только и занималось тем, что входило или выходило из музея Сальвадора Дали.
Кроме картин и скульптур великого каталонца напоказ была выставлена любовно составленная коллекция объявлений «Фотографировать запрещено!». По залам бесшумно передвигались строгие служители и уличали нарушителей. Неудивительно, что и Вика по-глупому оскандалился. Нет чтобы исподтишка и быстро щёлкать своим шпионским аппаратиком. А он на виду у всех вприпрыжку приседал вокруг экспонатов, вертелся и так и этак и, конечно, сразу же выдал себя.
Не помогли ни умоляющие жесты, ни слезные односложные возгласы на нескольких европейских и славянских языках, мол, простите и извините! Вика просто на удивление просительно разговаривал с дежурной, истекал таким умоляющим обаянием, что его стало жалко.
– Да не унижайтесь вы! Фуй с ней, с плёнкой! – зашипел я.
– Ты думаешь? – сразу успокоился Вика и протянул аппарат.
Неподкупная матрона без разговоров засветила плёнку.
На улице Некрасов радостно пискнул, увидев у стены музея мешок с мусором прямо под табличкой с названием «Площадь Галы и Сальвадора Дали». Сладострастно сфотографировал. Мщения жажду, шутил он, ославлю потом на весь мир!
Ну а потом…
Фотограф Виктор Некрасов был посрамлён. Что повлияло больше – неважнецкий аппарат, слепящее освещение или необдуманные ракурсы, неизвестно, но снимки получились вялыми или мутными. В.П. снимал инстинктивными движениями, как отмахиваются от мух, боялся показаться портретистом. Из двадцати плёнок приличных кадров почти и не оказалось. Пришлось ему забрать себе для альбома фотографии, сделанные мною. Чему я был горд, но слегка огорчён – на вторые отпечатки с негативов денег не было…