…Через несколько дней, по заявлению отца – Евгения Ивановича Скорочкина, его сын – Геннадий Евгеньевич Скорочкин, 1969 года рождения, был объявлен во всесоюзный розыск, потом признан пропавшим без вести, а в 1992 году в соответствии с действующим законодательством объявлен умершим…
Сержант Дмитрий Грибулин был награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза (посмертно) как первый среди военнослужащих, погибших в тот день на улицах Москвы.
Бомжа, зарезавшего Грибулина, похоронили с почестями на Новодевичьем кладбище, на центральной аллее, написав на могильном камне: «Неизвестному защитнику демократии».
«Дул сильный ветер в Таганроге, обычный в пору ноября…»[29]
Беляев пропал… Не в том смысле, когда говорят «пропал от любви» или – про спившегося человека – «совсем пропал», а в смысле исчез. Совсем!
После кровавых событий в Москве он несколько дней не появлялся на работе и почти никого не принимал. Приезжал в Кремль к одиннадцати, подписывал бумаги и уже через час вызывал машину и отправлялся в свою загородную резиденцию.
В конце ноября он неожиданно задумал съездить в Таганрог. В его графике эта поездка не значилась, и поэтому служба протокола впала в панику, так как любая поездка первого лица готовилась не один месяц. Здесь не было мелочей. Даже кефир на завтрак везли с собой только тот, который нравился начальнику страны. Да и вообще все продукты подвергались тщательному контролю и в специальных контейнерах отправлялись в поездку вместе с генсеком.
Передовой отряд выезжал в точку предполагаемого визита за пару недель. Изучался маршрут перемещения от аэропорта и далее. Не было забора, который передовая группа не осмотрела бы со всех сторон на предмет его эстетической пригодности. И если забор кастинг не проходил, ставили новый или делали косметический ремонт старого.
Не было канализационного люка, оставленного службой безопасности без присмотра, – для верности их просто заваривали на время визита.
Крыши, чердачные окна, башенные краны – все бралось под особый контроль спецслужб.
Неблагонадежные граждане, проживающие в домах, расположенных по маршруту движения, безжалостно выселялись. Кого-то закрывали под надуманным предлогом на пятнадцать суток, кого-то сажали в ЛТП[30]. Не особо злостным – тихим пьяницам, душевнобольным в состоянии ремиссии, всяким подозрительным художникам и поэтам – настоятельно рекомендовали на недельку уехать куда-нибудь к родственникам. А кто таковых не имел или начинал качать права – этих безжалостно отправляли под арест за хулиганское поведение или оказание сопротивления органам милиции.
Желание генсека назавтра выехать в Таганрог было сродни указанию за день организовать полет на Луну. Но тот был непреклонен: ему взбрело в голову вспомнить спортивную молодость и пройти на яхте по Азовскому морю.
– Борис Нодарьевич! Ну какое море? – наседал на Беляева Скорочкин, который после бесследного исчезновения сына заметно похудел, отчего сразу сделался старше лет на десять. – У вас как раз встреча с генеральным секретарем НАТО, потом надо с американцами проблему сахалинского шельфа обсудить. Все в графике стоит. Кроме того, вы обещали на этой неделе принять Мусина – там, в Татарии, «зеленые» голову поднимают…
– Экологи, что ли? – мрачно спросил Беляев.
– Если бы экологи! Националисты!
– Не надо Мусина. Не люблю я его… Готовьте Таганрог, в море хочу! Свежего ветра… Душно здесь с вами…
Беляев в последние дни был особенно мрачен и необычайно тих. Что-то внутри у него сломалось, и теперь весь внутренний механизм функционировал со скрипом и перебоями. Может быть, еще и потому, что он резко бросил пить…
Но главная причина крылась в другом: в стране настали суровые времена. Кровавая бойня на «Краснопресненской» не только не успокоила народ, но, напротив, вызвала череду забастовок и акций протеста. Недовольство людей выплеснулось на улицы. И выплеснулось так, как это может быть только в одной стране мира – в России.
Наверняка всякий современный человек, родившийся в эпоху телевидения, хотя бы раз видел, какими бывают уличные волнения масс, так сказать, «у них», то есть за рубежом. Нет, вовсе не бескровными и совсем не безобидными! Но все-таки другими…
Вот разбушевавшиеся южнокорейские студенты яростно бросают в полицейских бутылки с зажигательной смесью, а те ведут по толпе огонь – сначала резиновыми пулями, а потом и боевыми. Есть убитые и раненые… Потом выясняется, что студенты бунтовали совсем не беспричинно, и очередного президента-коррупционера сажают в тюрьму на многие годы…
А вот палестинские мальчишки ведут уличные бои с израильским спецназом. Камни в одну сторону – пули в обратную. Есть жертвы… Потом в дело вступают настоящие боевики и регулярные части. Начинаются бомбежки и ракетные обстрелы. Война…
И уж совсем странно видеть, как где-нибудь на улицах Мюнхена стройными рядами идут добропорядочные немцы, числом человек пятьсот, протестующие против строительства атомных электростанций. Кругом полиция, которая охраняет демонстрантов. Начало – ровно в двенадцать дня. В тринадцать на месте разрешенной демонстрации нет ни единой митингующей души, ни одной оброненной бумажки и брошенного флага. Все тихо и мирно. Но власти всерьез обеспокоены недовольством народных масс…
Русского на улицу фиг выманишь. Мода ходить на митинги и демонстрации в России очень преходяща и крайне неустойчива. То ли выходились в годы трех русских революций, а потом по обязательным коммунистическим праздникам, то ли климат неподходящий.
Но вскоре после смерти последнего старорежимного генсека улица в Стране Советов снова заговорила всерьез. И это была совсем другая улица. Не было в ней азиатской вспыльчивости. Не было отважной обреченности палестинских пацанов, приходящих в этот мир с автоматом Калашникова в руках и покидающих его, не успев узнать, что где-то может быть другая жизнь – вовсе не обязательно отмеченная пулями и ракетными осколками…
И уж точно это была совсем не европейская улица, где любая демонстрация – это разновидность общепринятого времяпровождения сродни утренней чашке кофе или рождественским семейным посиделкам. Там, правда, иногда жгут машины и бьют витрины. Но делают это как-то мирно и доброжелательно. Положено – вот и сожгут что-нибудь подходящее. Но, разумеется, ничего личного! Протест такой…
У нас – не так. У нас сойдутся на Манежной площади, в самом центре Москвы, тысяч сто угрюмых мужиков и женщин, встанут плечом к плечу и примутся молча слушать выступления разгоряченных ораторов, которые выкрикивают что-то яростное и непонятное, зовут куда-то…
– Кто выступает? – спросит один другого.
– Афанасьев Юрий!
– А… А кто это?
– Ты что, не знаешь Афанасьева? А зачем тогда на митинг пришел? Ты, случайно, не из КГБ, приятель?
– Да нет, что вы, – смутится первый. – Не видно же. И совсем не слышно…
– А ты сердцем слушай! Тут не слова важны, а интонация! Слышишь, брат, словно кричит кто? Так кричит, будто перед смертью с нами со всеми прощается! Словно на бой последний поднялся! Слышишь, как жилы рвет! Как тельняшка на груди – в клочья!
– Так он вроде бы в пальто…
– Нет, гражданин! Ты не понимаешь! Про тельняшку я – фигурально! Ты вслушайся… Слышишь?
– Ну… вроде слышу…
– Это сердце его горячее стучит! На бой он нас зовет! Не робей! Они у нас кровью умоются! Они… – Голос задрожал и сорвался в рыдания. – Они… – Рыдания. – …не могу, понимаешь, спокойно говорить! Вижу братьев и сестер своих, которые пришли сюда, – и не могу! Чуешь, какая сила!!! Смерть им всем…
– Да кому смерть-то?
– Тише вы! – вмешался третий. – Зюганов выступает! Дайте послушать!
– Тот самый?
– Он…
И вправду, где там разглядеть лицо человека, выкрикивающего что-то в мегафон. От задних рядов до грузовика, что поставили напротив серой громады гостиницы «Москва», метров семьдесят, а то и больше. К тому же полумрак. Вечер уже. Где там понять: может, Афанасьев выступает, а может, и Зюганов.
Но уже минут через тридцать качнется вдруг вся эта махина. Поднадавят задние ряды, не устоят первые… Кто-то закричит – то ли от страха, то ли от боли! Крик подхватят и понесут по рядам. «Дава-а-а-ай! Пошли-и-и!! Бе-е-ей!!!» И обрушится эта страшная человеческая муть на мальчишек в милицейской форме, сомнет их, и тут уж берегись… Стоит только начать… И убьют-то, может, всего одного-двух, но ярости будет на сотни и тысячи. И каждому вспомнится, что и поныне он, как и все митингующие, либо красный, либо белый. И никакого срока давности!
«А не вы ли, товарищи краснопузые, моего прадеда раскулачили, а потом в Сибири сгноили? Забыли уже? А мы вот сейчас вам напомним! Да так напомним, что отзовется кровь наших прадедов вашей черной кровью! Всю выдавим! По капельке!»
