— Суббота. — Говорю я, скидывая ноги к кровати.
Я здорова.
Я знаю, что я здорова. Больные люди лежат в больнице и жрут тоннами лекарства. Я — отклик времени, продукт экологии, образа жизни, мировоззрения. Я продукт, который кто-нибудь когда-нибудь употребит. Генномодифицированный современный продукт. Я опасна не более чем пельмени из мяса молодых бычков. И больна не более чем те самые молодые бычки.
И то, что мне нужно несколько раз согнуть и разогнуть ноги в коленях, слушая скрежет и скрип — не болезнь. Я помню это с рождения. Там всегда был скрежет и скрип.
— Курсач горит. Не успеваю. — Говорит Анька, поворачиваясь на спину. Мне следует слышать следующее: «Напиши мне курсач, я заплачу».
— Я тоже. — Говорю я и поднимаюсь с кровати.
— Лид, все заняты. Лиииид! — Ноет Анька. Она напугана. Она всегда с утра напугана и смотрит на меня, как на будильник.
— Заплати уроду.
— Он уже пишет кому-то.
— У меня много всего. Я не успею. Прости. — Я не чувствую вины.
Я не чувствую вины потому, что она может купить мое время. Она может купить намного больше, чем просто мое время. Она могла бы снимать квартиру и не жить в институтской общаге…
Не на этой неделе. На этой неделе я не могу. На этой неделе у меня маленькая мастопатия, свой курсач, чужой курсач и рерайт. Я взяла его до того, как мне предложили курсач. До того, как Анька сказала, что не успевает. До того, как узнала о маленькой мастопатии. Я взяла несколько статей на рерайт за копейки, потому что нужно было брать, пока дают. И никакие деньги не стоят того, чтобы сесть в лужу и перестать их получать. Никакие деньги не стоят моей паники. По пустячному поводу. Просто, в моем теле еще что-то разладилось. Но я не больна.
Суббота. Утро.
Суббота. День.
Суббота. Вечер.
Суббота. Ночь…
Я лежу с закрытыми глазами и смотрю на огромные черные фракталы на внутренней стороне век. Два огромных круга, а от них маленькие, маленькие, маленькие…
Анька с Максом в двух непроглядных метрах от меня. Они дышат так громко, что я сама начинаю возбуждаться. Кажется, в их мире не существует ничего и никого кроме них двоих. Я слышу дыхание, поцелуи, скрип кровати, чавканье…
Ступни ледяные. Они, будто существуют отдельно от меня. Как Анька с парнем в этой комнате. Они есть, а меня нет. Так же и ступни. Они мерзнут, будто не связаны с моей кровеносной системой одними венами. Во мне ведь горячая кровь? Иногда, я сомневаюсь.
Сердце бьется так сильно, что я прижимаю ладонь к моей маленькой мастопатии. Кажется, от этого оно начинает стучать еще сильнее. Прямо по центру, прямо посередине моего существа взрывается и угасает желудок. Резко, стервозно, достаточно продолжительно для того, чтобы чувствовать свою вину. Это могло бы быть наказанием за мой образ жизни. За ту дрянь, что я ем и пью. Но эта боль — всего лишь мой маяк. Слева от него, с краешка под ребрами, чуть меньшей по силе, но такой же острой болью покалывает поджелудочная. Да, я ела жирную колбасу. Да. Прости меня. Прости. Жрать было охота. Прости.
Анька выдыхает стон. Они замирают, выдыхают… выдыхают… Как будто у них в груди не легкие, а воздушные шары. Выдыхают…
Тихо. Я чувствую ледяные ступни, желудок и поджелудочную. Завтра я проснусь без рук. Но это все мелочи. Слава богу, я не больна.
Это все нормально. Норма. Ведь, когда какой-то недуг переходит черту массовости, это становится нормой. Это уже не может напугать. Все вокруг чем-то страдают. У каждого свой набор. Это нормально. Это не страшно. Это, просто, моя жизнь.
4
Он всегда здесь, когда я прихожу. Кажется, что он не уходит отсюда. Когда бы я ни пришла, он всегда сидит за партой и что-то выписывает. Ему никогда не нужен комп, потому что дома у него есть свой. Но не все можно найти в интернете. Поэтому он здесь.
Я не здороваюсь.
С ним никто не здоровается, если только от него что-то не нужно. Если кому-то что-то нужно от урода, он должен иметь деньги, чтобы заплатить. По другому поводу к нему не обращаются. Он всегда один. Всегда. Его презирают. Его даже ненавидеть не за что. Он, просто, урод.
Набрав литературы, я сажусь дописывать чужой курсач. Чужой. Потом статьи. Потом начну свой. Осталось чуть-чуть. Заключение, выводы, работа над ошибками. Все. Часа три, не больше.
За спиной открывается и закрывается дверь. Кто-то пришел. Кто-то ушел. Потом я перестаю замечать окружающий мир, погрузившись в историю европейской журналистики средневековья. Хорошо, что он не выбрал журналистику мезозойской эры… Интересно, кого было в средневековье больше: журналистов или проституток? Я знаю точно, в средневековье не было космонавтов и программистов.
Втянув воздух, я обернулась. Урод сидел, откинувшись на спинку стула, и листал учебник у себя на коленях. В руке — коричневый пластиковый стаканчик с кофе или с капучино или горячим шоколадом. С чем-то, содержащим какао и сахар. Сладкий. Ароматный. Вкусный. Из автомата в коридоре. Сглотнув, я отвернулась. Хочу горячий шоколад. Крепкое какао с зернышком кофе, молоком и сахаром. Горячий… Я уняла палец, ногтем стучащий по боку клавиатуры. Хочу горячего и сладкого. Коричневого, ароматного, с нежным вкусом какао с молоком или, просто, кофе.
Это выбило из колеи. Этот аромат, разносящийся по всей аудитории. Почему его не выгонят? Почему? Он же может пролить это на книги!
Вычитывая курсач, я стучала ногтем по краю клавиатуры до тех пор, пока запах не приелся. Потом взяла листочки бумаги и вложила в принтер.
Теперь рерайт.
Это просто. Просто переписываешь то, что уже написано, но другими словами. Главное — не выдумывать. Главное, чтобы все факты получаемой статьи совпадали с исходной.
Тихо ударившаяся об косяк дверь заставила вздрогнуть. Поведя шеей, я решила прогуляться. Все органы, что зажаты во мне пока я скрючилась перед монитором, все они мечтают расползтись по привычному для них пространству. Они будто орут мне об этом. Я слышу их. Слышу, как орет кишечник: пройдись! Орут легкие: подыши! Орет желудок: поешь! Орут колени, горло, немеющая задница, глаза… Орет все мое существо. Мне нужно встать и пройтись.
Когда я залочиваю комп и поднимаюсь. Когда я разворачиваюсь к двери. Когда обегаю взглядом кабинет, я понимаю, что осталась в воскресный полдень одна в замкнутом пространстве с уродом, внимательно, не отводя взгляда, наблюдающим за мной. И мне гадко. Мне жалко себя, потому что я не должна быть тут в трех партах от него. Я должна быть в другом месте, где Анька, где все. Я должна быть где угодно, только не здесь. И я ненавижу его и этот комп и эти книги и мудака, нашедшего студентку, которая перепишет несколько статей за копейки. Когда я понимаю все это, я сажусь обратно на стул и начинаю реветь.
Я устала. И у меня ледяные ступни. Я хочу есть. Я хочу сладкого, горячего шоколада из автомата в коридоре. Чтобы он дымился и источал необыкновенные запахи…
Хуже всего то, что он продолжает сидеть там и смотреть. Он никогда не подойдет ни ко мне, ни к любой другой девушке. Он знает о себе достаточно, чтобы прогнозировать реакцию на любое вмешательство в чужое личное пространство. Я не знаю, унижают ли его эти взгляды, эти тихие, почти неслышные выстрелы в спину: «урод» «урод» «урод».
И не хочу знать.
И думаю о нем сейчас лишь для того, чтобы отвлечься от жалости к себе. Чтобы успокоиться. Чтобы, все же, встать. Пройтись. А потом закончить со статьями. Потому что на следующей неделе нужно сдать курсовую…
Поэтому, я просто дышу.
Дышу…
Когда эта рыжая ошибка природы встала надо мной, хотелось прошипеть: «Исчезни, урод». Я подняла лицо, надеясь, что на нем написано все, что я думаю по поводу него и его сочувствия. Он не подходил ближе двух метров. Когда я подняла лицо, спросил своим высоким вибрирующим голосом, будто открыл тяжелые старые ворота с проржавевшими петлями.
— Может, кофе?
Я сглотнула, не понимая. Он со мной заговорил? Просто взял и осмелился со мной заговорить? Предложить мне кофе? Наблюдать сверху, как я реву?
Как он посмел? Просто заговорить с кем-то, кто его презирает. Считает его уродом. Как он мог просто спросить меня о чем-то? Разве, он не чувствует к себе того же, что и мы все к нему? И, разве, он не чувствует к нам всем то же, что и мы к нему?
Не меняясь в своем омерзительном лице, он развернулся и пошел к двери. Я вытерла щеки, поднимаясь. На улице было солнечно и пусто. На улице было холодно и гадко. На мутную серо-голубую улицу падали отвратительные призрачно-желтые лучи солнца. Это как его глаза… Невзрачные, бледные, тусклые глаза в кольце желтых ресниц. Я отвернулась от окна.
Дверь тихо хлопнула, впустив урода с маленькой коричневой пластиковой чашечкой. Тут же запах, что сводил мои мысли судорогами пару часов назад, заполнил нос, горло, проник в легкие, уже расшифровавшись в нечто томительно-привлекательное.
