— Хочешь послушать? Садись.
Он присел на самый краешек того стула, на котором всегда сидел Давыдов.
— Что я могу тебе сказать в утешение? Ее состояние не обязательно ухудшится. Все зависит от условий, в которых она будет находиться. Работать, чтобы содержать себя, она, конечно, никогда не сможет. У нее для этого недостаточно воли. Но если у нее будут деньги, от родителей или от состоятельного мужа, она может прожить счастливую жизнь — беззаботную, романтичную… В нее даже будут влюбляться — она ведь хорошенькая, я должна это признать, — а она будет без зазрения совести изменять тебе направо и налево. Потому что совести у таких больных нет.
Болезненные особенности ее психики несведущие люди будут принимать за смелость, за свободолюбие. Это может завести ее в ряды какой-нибудь экстремистской партии. Не дай бог, правда, ей оказаться в диссидентах — на упорную борьбу она не способна опять-таки из-за отсутствия воли. Кроме того, ей нельзя пить, я не говорю уж о наркотиках… Но она может много читать, рассуждать, на первый взгляд, оригинально… У нее может быть вкус к искусствам, к музыке например. Так что рядом с ней можно прожить безбедную жизнь. Ну, тому, кто хочет стать альфонсом…
Дима вспыхнул:
— Не надо меня оскорблять, хоть вы и делаете это изощренно деликатно. Вы не учитываете одного: этот так называемый альфонс может, постоянно оберегая ее, спасти ей жизнь.
— Может, — парировала Альфия. — Только ведь Настя ненавидит надсмотрщиков. Она ненавидит всех, кто так или иначе мешает ее свободе. Но сама она правильно распорядиться своей свободой не может. Если человек рядом с ней найдет в себе силы быть ее постоянной нянькой, охранником, учителем, врачом, и все это одновременно, то в этом случае ее жизнь может состояться. Я подчеркиваю — ее жизнь. Не твоя. Тебя она уничтожит. Они всегда уничтожают других, тех, кто с ними рядом.
— Кто это «они»?
— Больные такого типа. Это их особенности. Ведь сами они никого не любят. Они поступают так, как им выгодно.
Дима молчал. Лицо его пылало.
Альфия еще поразмыслила:
— Только ненависть может стать обоюдной: у узника — к стражнику, а у стражника… Но ты ведь сказал, что меня понимаешь?
Дима ничего не ответил, только при выходе хлопнул дверью.
Альфия пошла посмотреть на Настиных родственников. За тем же столиком, за которым Дима в первый свой день в отделении ждал ее прихода, сидела мать Насти и грудью кормила ребенка. Была она ненамного старше Альфии, симпатичная женщина с усталым лицом. Настя на нее нисколько не походила. Отчим озабоченно выгружал на стол многочисленные свертки.
— Настя сейчас выйдет, — сказала мимоходом Альфия. — Я пришлю сестру, чтобы записала передачу в журнал.
— Спасибо. — Женщина подняла лицо, и Альфия увидела тревожную и заискивающую улыбку.
— Вы можете поговорить с Настиным лечащим врачом. Дмитрий Ильич Сурин.
— Мы обязательно поговорим.
Альфия, как могла доброжелательно, им кивнула и пошла из отделения, а ей навстречу уже плыла Нинель с толстенным канцелярским журналом.
Альфия
Она нарочно ушла, решила передать дело Сурину. Погода к прогулкам не располагала. Альфия закрыла за собой дверь и остановилась на лестнице. Плохо промытые плитки желтого кафеля холодили ноги сквозь тонкие подошвы туфель.
«Дожила, однако, — с раздражением подумала Альфия. — Некуда, голубушка, теперь идти». Она с сожалением вспомнила, как еще несколько недель назад уверенно взлетала по этим каменным ступеням в Володино отделение. Как еще недавно была долгожданной гостьей в его кабинете. И как быстро все поменялось… Да, не ценила она его по достоинству, не ценила. И теперь уже ничего не изменишь.
Альфия подняла голову и посмотрела вверх. Гулкая тишина прервалась громким хлопком — открылась и закрылась дверь. На лестнице послышались чьи-то шаги. Она выбежала на улицу. Еще не хватало, чтобы ее застали в коридоре подглядывающей! Быстрой походкой пошла по тропинке между соснами. Каблуки вминали в землю старые иголки, но вмять глубоко не могли — прочный ковер пружинил под ногами. Только бы ее никто не остановил! Она сделает вид, что идет в магазин.
— Альфия Ахадовна!
Чей это знакомый голос, не вызывающий ни раздражения, ни неприязни? Она обернулась. Старый Лев, прихрамывая, спускался с крыльца и призывно махал ей рукой.
— Не знаете, где Владимир Михайлович? Я заходил к нему в отделение, но там у него сидит только… — Старый Лев отчетливо произнес «молодая б…дь».
— Хорошо, что не старая. — Альфия посмотрела главврачу прямо в глаза. — Но ведь ваша же креатура.
— Что же я могу поделать, милая моя, когда они теперь, наверное, все такие! Не про тебя говорю, ты у меня умница была…
— Что это значит «была»?
— Ладно-ладно, не цепляйся к словам. Так не видела Бурыкина?
Альфия посмотрела на часы.
— Я за ним не слежу, но думаю, что он на объекте. Он в это время всегда там бывает. Больных контролирует.
— На каком таком объекте? — Брови Старого Льва взъерошились и встали торчком.
— На теплицах. Там, на больничных задах. Я слышала, Володя говорил, что нужно кровь из носу закончить к осени, до заморозков.
Челюсть главного врача щелкнула, как у голодного зверя.
— Он строит теплицы? На территории больницы? И привлекает больных? И я об этом узнаю случайно? Вот сукин сын!
Альфия почувствовала, что сказала что-то не то.
— Но я думала, это по вашему приказу…
— Вот я у него сейчас этот приказ и попрошу предъявить. Где, говоришь, эти теплицы?
— Я там не была…
— Не ври!
Альфия поняла, что скрывать уже не имеет смысла.
— Больные ходят за корпус через кусты и по дорожке налево… Но, честное слово, я не знаю точно, что он там строит!
— Ну, пойдем-ка, посмотрим!
— Я не могу! Мне нужно было проверить документы в канцелярии…. — залопотала Альфия.
— Черт с тобой! Сам дойду!
И Старый Лев, смешно переступая через ветки, затрусил по дорожке через кусты.
С отвратительным чувством, что совершила предательство, Альфия посмотрела ему вслед и вернулась к себе.
В холле картина была не лучше. Перед столом, загруженным свертками, маячила Настя и с независимым видом смотрела по сторонам.
— Доченька! Милая моя, здравствуй!
Настина мать передала ребенка мужу и потянулась обнять дочь. Настя не сделала ни малейшей попытки поздороваться. Альфия прошла в кабинет, но дверь закрывать не стала, стало любопытно. Мать все-таки изловчилась и притянула к себе стоявшую столбом Настю. Лицо женщины скривилось, и из покрасневших глаз чуть не лились слезы.
— Лариса, тебе волноваться нельзя, молоко пропадет. — Настин отчим с ребенком на руках приблизился к падчерице и неловко поцеловал ее. — Ну-ка, поздоровайся с матерью!
— Привет, мамочка! — Настя сделала ернический книксен.
— Поздоровайся с братом! — Отчим поднес ребенка к Настиному лицу. Пухлый малыш с любопытством протянул руку и попытался нащупать ее нос. Настя отклонилась и сделала шаг назад, чтобы ребенок не смог дотянуться до нее, и нарочно сцепила руки за спиной.
— Здравствуй, Коля! — Настя сделала еще один книксен, в другую сторону. Младенец махнул рукой и бессмысленно рассмеялся.
— Здравствуй, мама Лариса, и здравствуйте, отчим Ираклий Николаевич! Очень я перед вами благодарная, что вы ко мне приехали!
Настя нарочно коверкала язык так, как говорили в отделении плохо образованные больные, а в заключение еще размашисто поклонилась перед матерью и отчимом в пояс. Все, кроме маленького Коли, глядели на нее молча и с неодобрением, и только малыш, думая, что с ним играют, дергался, желая еще пошутить.
— Что? Не нравится? — Настя скроила удивленную мордочку. Тонкие брови при этом приподнялись, и выражение лица стало глуповатым. — А почему мне должно нравиться, что вы засунули меня в эту сраную больницу и бросили на произвол судьбы среди всяких уродов?
Лариса беспомощно подняла глаза на Ираклия:
— Видишь, я тебе говорила…
Он горячо заговорил, взяв инициативу на себя, а во время разговора рубил рукой воздух, как шашкой:
— Ты что, забыла, как ты себя вела? Нам ведь нянька с шофером все рассказали. И если бы не больница, ты, может быть, сейчас знаешь где была?
— В сравнении с этой больницей любое место, где я могла быть, показалось бы мне раем!
— Сама виновата, — прошипел Ираклий.
А Лариса взяла у него из рук Колю, прижалась лбом к его головенке и все-таки заплакала.
«Где же этот идиот? — возмущалась Альфия. — Пора бы ему уже показаться на белый свет, а то они своими разговорами доведут ее до истерики».
Наконец вышел Дима.
«Господи, да он халат наглаживал! Сияет теперь, как медный таз! Где же он утюг раздобыл?»
