– Давай еще! – Покровский подтащил следующую жердину.
– Я руки свяжу!
Эх, пропадай одежа комиссарская! Северов скинул куртку, собрал вместе толстые, как молодые дубки, неподъемные волосатые руки Лиха и, обхватив кожанкой, завязал рукава.
Становилось горячо – огонь сожрал мелкие дощечки, набрал силу, перекинулся на крупные бревна стен.
Чудище заворочалось. Северов успокоил, ударив вновь по голове тяжелым поленом, да, видно, удача отвернулась от него в который уже раз – попал плохо, Лихо почти что очнулось, зарычало.
– Уходим! – крикнул Покровский, – Я завалю пролом с этой стороны, тут дверь, я подопру! Если можешь, перекрой как-нибудь ворота!
Огонь гудел, добравшись до дерева по-настоящему. Ему вторило чудовище, пытающееся вырваться из пут. «С такой силищей наши веточки его долго не удержат», – нервно подумал Северов. Чудовище билось на полу мельницы, наваленные поверх Лиха бревна шатались и вот-вот готовы были развалиться. Руки страшилы куртка держала пока, да и ноги спутали надежно. Еще бы немного, чтобы не освободилось! Но подходить к бушующему Лиху Северов боялся – зацепит и разорвет-размажет.
Несмотря на обжигающее пламя, Савелий попробовал вздеть выбитую воротину, косо стоявшую у стены – еле поднял. Повернулся, навалил на себя могучую створку, кряхтя и пошатываясь, задевая лошадиные трупы, понес к беснующейся твари. Поставил и уронил толстенное полотно. Лихо застонало, приняв удар.
«Так тебе!» – Северов выдохнул и, как мог споро, бросился к выходу.
Константин ждал снаружи: застыл, видимый в отсветах горящей мельницы. Савелий махнул – бежим, – и они устремились к лесу. Ноги гудели, в груди не хватало воздуха, голова кружилась. Из глаз, прихваченных едким дымом, текли слезы.
Достигнув дороги, остановились. Гигантский костер освещал ночь на десятки метров. Истошно орало воронье, растревоженное пожаром. Сколько же их тут!
Едва перевели дух, как услыхали треск и гул – мельница не выдержала и рухнула горящей лавиной, погребая под собой Лихо.
– Все, – выдохнул Северов. – Все!
Поручик смотрел на пылающее кострище. Молчал, да и Савелию говорить не хотелось. Усталость навалилась стопудовой тяжестью на плечи, в нутро вгрызлась горечь потери – нету больше его отряда: ни Грицко, ни Рената Бараева, ни Федора, ни Афоньки… никого нет…
Они расстались на рассвете, у развилки; несмотря на усталость, оба согласно шагали всю ночь, стараясь уйти как можно дальше от проклятой мельницы. По пути наткнулись на разломанные телеги на дороге: давешний заинтересовавший Северова обоз не ушел от Одноглазого. И какая теперь разница – чей он был?
«Что скажу – разбудили Лихо? Нет, нельзя так… нарвались на засаду, еле ноги унесли?.. растерял своих, даже не знаю – живы ли?..» Но сбегать из части, что ж он за комиссар тогда? Получит строгача, поди, не расстреляют. А расстреляют…
– Да и ччччорт с ними!
Покровский посмотрел на комиссара.
– А не пожалеешь, что отпустил?
– Уходи, поручик. Другой раз встретимся – снова противниками станем, а сегодня… Не могу я тебя врагом считать… не могу. Уходи, не терзай мне душу.
– Душу? – Покровский улыбнулся. – Ты же не веришь в Бога.
Северов покачал головой:
– Нет бога. Разве он допустил бы такое?
Белогвардеец помолчал и сказал.
– Что Бог? То мы сами, люди: будим зло, желаем зла, творим зло. Потому и просыпается Лихо, что среди нас самих правды нет. Понимаешь?
Сказал и пошел, более не оборачиваясь.
Северов стоял и смотрел ему вслед. Люто не хотелось признавать, но прав был Костя, прав. Хоть и вражина и беляк.
– А все равно, встретимся, там и видно будет, чей путь правильней, – сказал себе под нос Савелий.
Солнце показалось, блеснув справа полосой реки. А за этой сверкающей в утрешнем свете лентой, где-то совсем недалеко от сгоревшей мельницы, уходящего все дальше белогвардейского поручика и опустошенного и усталого комиссара Северова стояла непобедимая революционная Рабоче-крестьянская Красная Армия.
Алекс Бор
Заговоренный
1
Если бы кто-то сейчас раздвинул плотную штору грозовых туч, выглянул через разрыв и посмотрел вниз, то обнаружил бы на морском берегу двух молодых мужчин, которые сидели на песке, о чем-то тихо беседуя.
У того, кто их сейчас мог видеть и слышать, наверняка было острое зрение и чуткий слух.
Так подумал один из мужчин, до босых ног которого почти докатывались волны, оставляя на песке рваные клочья пены, – когда поднял взор на черное небо, и ему сквозь щель между тучами подмигнула ярко-красная звезда.
Мужчина улыбнулся ей и, в очередной раз бросив колючий взгляд на собеседника, сказал, нарушая затянувшееся молчание:
– Скоро утро…
Его собеседник порывисто вскочил:
– Почему ты так уверен, Фидель, что нам будет сопутствовать успех?
– Потому что я в этом уверен, Рауль, – спокойно ответил тот, кого назвали Фиделем. – А ты, я вижу, все-таки боишься?
– Немного…
Рауль поднялся с песка и пошел вдоль кромки прибоя. Волны тут же лизнули холодными языками его ноги – тоже босые.
– Не бойся, – Фидель пошел следом за братом.
Снова воцарилось молчание, нарушаемое только шепотом волн и завыванием ветра.
На побережье еще властвовала черная тропическая ночь, и небо было закрыто тяжелыми тучами, которые несли с океана шторм.
«Дождь может испортить нам все планы», – подумал Фидель, присаживаясь под вросший в песок огромный – в половину человеческого роста – валун.
Рауль остановился рядом.
– Будет дождь, – сказал он.
– Я знаю, – ответил Фидель, и в голосе брата Рауль не почувствовал ни тени беспокойства.
– Может, все же перенесем операцию?
– Ах, Раулито, Раулито, – произнес Фидель насмешливо. Рауль смотрел на море, не видел глаз брата, но знал, что они тоже смеются. – Иногда мне кажется, что тебе не двадцать лет, а всего двенадцать…
Рауль сжал кулаки, повернулся к брату:
– Я давно уже не мальчишка…
И побежал к невысокой острой скале, которая, как гнилой зуб, торчала из воды. Добежав, что есть силы ударил кулаком по камню.
Боль в костяшках подействовала на Рауля отрезвляюще, но он уперся лбом в холодный гранит.
– Извини, Раулито, – раздалось за спиной. – Сегодня и правда будет тяжелый день, а мы опять ссоримся.
Рауль молчал. Отбитые пальцы пылали огнем, разгоряченное лицо охлаждал легкий бриз, а за спиной шумно дышал брат – самый близкий человек после отца и матери…
– Сегодня я поведу людей на смерть, – сказал Фидель. – Но сам я не умру, я это знаю точно…
– Но откуда? – спросил Рауль, не оборачиваясь.
Он не хотел, чтобы брат видел слезы в его глазах – обида никуда не ушла.
– Я знаю…
Раздался короткий вздох, и Рауль услышал тихое:
– И это совсем мне не по душе.
Фидель снова вздохнул, положил горячую ладонь на плечо брату.
– Я же заговоренный…
2
Он, конечно же, ничего не помнил – с тех пор минуло почти двадцать лет. Но ему снились сны, и в этих снах он видел одну и ту же картину: Лина Рус Гонсалес сидит на стуле рядом с детской кроваткой, в которой лежит ее шестилетний сын. Ребенок тяжело болен, он стонет в горячечном бреду, зовет кого-то, тянет куда-то тощие ручонки.
И когда мать берет худые, горячие руки в свои холодные – от страха за сына – ладони, мальчонка вдруг вырывается и мечется в своей постели.
Только что ушел врач, усталый мужчина лет пятидесяти. Он сказал то, что считал нужным – но в его словах звучал безжалостный приговор.
– Лихорадка, синьора. Может быть, сутки… или двое… Я сожалею, синьора…
Лина Гонсалес даже не стала провожать врача до двери. Потому что боялась вернуться к уже мертвому сыну.
– Пить, – просипели синие губы, и мать, вскочив со стула, бросилась к буфету, где стоял кувшин с водой. Руки нервно тряслись, пока Лина пыталась наполнить чашку, – словно ею самой овладела тропическая лихорадка, и женщина пролила на пол больше, чем оказалось в чашке.
– Пить… – повторилось слабое, едва слышное.
Мать рванулась к кроватке, подхватила сына под худые плечи, чуть приподняв его – тельце ребенка горело, обжигая.
Поднесла чашку к его губам…
Фиделито вдруг начал громко кричать, мотая головой и отталкивая мать ручонками. Чашка с водой вылетела из рук Лины, покатилась под кровать, вода расплескалась по полу.
– Не хочу…
Фиделито метался минут пять – хотя Лина давно уже потеряла счет времени, и эти минуты показались ей вечностью, за которую она постарела лет на десять. А потом вдруг затих. Уснул. Во сне дыхание у него было тяжелым, прерывистым, сиплым, заполняя пространство комнаты жаром, от которого не было спасения.
Материнское чутье подсказало Лине, что до утра ее сыночек не доживет. Врач обманул ее, сказав про день-два…
В отчаянии Лина села на мокрый пол, положила голову на подушку рядом с горячей головой Фиделито. Подушка раскалилась от дыхания сына, и Лина сквозь слезы смотрела на его острое, желтое лицо, и ей очень хотелось умереть вместе с ним…
