Примечание. В связи с этим может быть еще принято во внимание небезынтересное замечание Астера, касающееся моей обработки понятия времени. Мои обсуждаемые здесь тезисы можно выразить следующим образом. Необратимость времени, так занимающая нынче философствующих, не является вовсе доказательством против его происхождения из чистого мышления, а также и против утверждения, что время может быть обосновано чисто математически. Математическим является не только количественное число, но также, и даже в самой математике первоначальнее порядковое число, которое, во всяком случае, также необратимо. На порядковом числе покоится время, поскольку оно есть число, в том же смысле, в каком на количественном числе покоится пространство. Правда, в чистой механике время в своем основании не является временем, а переводится из последовательности в рядоположность. Но к этому принуждает вовсе не руководительство математики; последнее, взятое в себе, ведет, напротив, к бесконечному необратимому прогрессу. Обратимость же, не в законах природы вообще, а в законах чистой механики, явствует из особой задачи, которую ставит себе именно эта наука (которая, собственно, еще есть математика, но уже не есть естествознание) и по своим особым свойствам должна себе ставить ее. Эта задача Генрихом Гертцем формулирована так: «явления, протекающие во времени и особенности матерьяльной системы, зависящие от времени, вывести из их свойств, независимых от времени». Подобный вывод путем вычисления, разумеется, мыслим только при допущении замкнутой системы, так как иначе, чем при ограниченных факторах, такой расчет не был бы возможен. Однако этим устанавливается только то, что и это, подобно всякому только теоретическому познанию, по утверждению Платона и Канта, является гипотезой, над которой глубочайший логос выдвигает требование безусловного. С точки зрения такой гипотезы, время являлось бы обратимым и в некотором роде только четвертым измерением пространства; в себе же, и именно вследствие своего чисто логического происхождения, как я его утверждаю, оно остается характеризуемым посредством вечно необратимой последовательности. Повод к сомнению подало моему критику еще положение времени относительно пространства. В логике точных наук у меня время всякий раз ставится впереди пространства. Но оно и в себе предшествует ему в качестве более радикального условия, так же, как в математике порядковое число предшествует количественному. Но, взятое в его отношении к естествознанию и именно чисто математическому, время должно соответствовать особому характеру последнего, и тогда оно в самом деле есть не что иное, как последний параметр, на одной линии с измерениями пространства; а для такого рода рассмотрений, очевидно, определяющим будет сначала количественный, а не порядковый характер. Место этой проблеме в учении Канта об антиномиях. Если это вспомнить, то станет ясно, что мы и тут остаемся на пути Канта: только абсолютизм тезиса грозит отнять у времени его ненарушимый характер непрерывного и необратимого прогресса, тогда как антитезис, истолкованный, т. е. исправленный в смысле разрешения антиномии, а следовательно, «чистого эмпиризма», будет совершенно справедлив по отношению к этому особому характеру времени. Предположение этого «чистого эмпиризма» есть в то же время единственное предположение, при котором, очевидно, соединимы этика с теоретической философией, и становится возможным понятие истории как прогрессирующих событий вообще. Этим вполне обнаруживается вся ложность утверждения, будто бы для «логического идеализма» марбургской школы вершина научной методики заключается в математической физике, так что наш идеализм будто бы снимает всякое развитие, всякую прогрессирующую причинность, даже самое время (как необратимый порядок) в пользу математически только и постижимого, сосуществования в пространстве. К такому представлению не мог бы прийти никто, поинтересовавшийся наряду с моими «логическими основами», совершенно явно имевшими в виду только точную науку, а не науку вообще, например, моею «Социальной педагогикой».
Перевела К. М. МилорадовичРудольф Эйслер
Сознание и бытие
Объекты, которые мы считаем входящими в состав внешнего мира, являются, как известно, комплексами качеств; по отношению к познающему субъекту, их можно охарактеризовать, как содержания сознания, но трансцендентные факторы, образующие из объектов вещи вне нас и независимо от нас, – эти факторы не укладываются в границы познающего сознания. Несомненно, с другой стороны, что мы приписываем предметам существование, бытие. И вот возникает важная задача – уяснить себе отношение сознания и бытия.
Что такое сознание, этого, собственно, нельзя сказать, нельзя определить логически. Природа сознания, его свойства не могут быть описаны; чтобы понять его, как и все психическое, необходимо непосредственно пережить его. Все описания понятия и слова «сознание» уже предполагают известной его своеобразную сущность, и мы поддаемся самообману, если считаем возможным «элиминировать» это понятие; такие слова, как «нахождение в себе» и тому подобное, уже заключают понятие сознания. Без сознания мы уже потому не можем обойтись, что все наше мышление и познание суть акты сознания и все объекты мышления являются прежде всего только содержаниями сознания.
Строго логическое определение или объяснение сознания поэтому невозможно. Но все же можно уяснить известные особенности сознания для всякого, кто обладает им, возможно далее установить между понятием сознаны и другими общими понятиями устойчивое, однозначное отношение. Так как ведь наша собственная мысль образовала это понятие, подобно всем остальным, на основании какой-то фактической данности, то мы должны быть в состоянии показать, что мы вкладываем в это понятие, каков связываемый с ним смысл.
Здесь прежде всего следует заметить, что «сознание» имеет субъективное и объективное значение. Говорят: мое сознание, но говорят также: сознать вещи (мною)14.
В субъективном смысле сознание означает не что иное, как «знание о чем-нибудь», то есть состояние не объектов, а субъекта, как некоторого целого, которое что-то переживает, для которого что-то существует. Сознание здесь модус, отношение «я»; последнее является постоянным условием, фактором сознания, его «носителем». Сознание без «я», без субъекта оказалось бы висящим в воздухе; но на этом основании его еще нельзя отожествлять с самосознанием.
В объективном смысле «сознание» относится к объекту, к содержанию, т. е. к чему-то, что достигает сознания, что сознается. «Сознание» в первом случае есть знание о чем-то, во втором – опознанность чего-то.
Заметим сейчас же, что «сознание» может означать не только отдельное состояние знания или сознанности, но и целостную, непрерывную связь в которую соединяются отдельные переживания в «я». Говоря о какой-либо вещи, что она присутствует в нашем или чужом сознании, мы большей частью высказываем этим двоякую мысль: 1) момент сознания вообще, противоположность бессознательного и 2) тот факт, что данное содержание сознания образует (в настоящем) составную часть, звено того целого, которое является нашим или чужим «я». Эта актуальная и потенциальная связь служит единственным «местом» для содержания сознания, ибо сознание не пространство и ничем не похоже на театральную сцену, оно не может быть ни вещью, существующей сама по себе, ни постоянной деятельностью. Чистое, пустое сознание существует лишь в понятии, в абстракции; в действительности сознание встречается только как определенное переживание определенной вещи – ведь в этом и состоит оно. Оно не выступает рядом со своими содержаниями, как «форма». Слово «содержание» должно указывать лишь на то, что общая возможность сознания, воплотившаяся в познающем индивидууме, способность к сознанию реализовалась в определенный момент в определенной модификации.
Здесь действует закон: нет сознания без содержания, нет содержания без сознания. Действительность есть конкретное переживание, в котором абстракция различает два момента: акт сознания и определенное содержание, которое сознается, т. е. существует для определенного субъекта. Данным является всегда познающий субъект, некоторое «я», к нему привходят содержания всякого рода. Их возникновение, «оживание» в одном и том же акте дает два результата: данный субъект достигает определенного знания, приходит в известное состояние сознания, и в то же время некоторое содержание теперь присутствует в субъекте, сознается им.
Существует, таким образом, прочная связь между субъектом и содержаниями, появление которых обусловливает сознание в субъективном смысле, как модус субъекта. Мы можем наблюдать при этом шкалу переходов между состоянием относительной пассивности, когда содержания как бы навязываются субъекту, не встречая с его стороны отпора, и состоянием относительной активности («спонтанности»), когда, по убеждению субъекта, он творит содержание своего сознания совершенно свободно и самочинно. Во всех случаях сознание как состояние субъекта и сознание как пассивный модус находятся в известного рода (математической) функциональной зависимости: одно дано и мыслимо лишь вместе с другим, изменения одного зависят от изменений другого. Перемена в сознании, процесс в нем означает лишь то, что одно содержание вступает на место другого в связь с субъектом, но тем самым изменяется и познавательная структура субъекта («я», как целого), он переживает нечто новое и, при изменившихся условиях, также и в новой форме. Неизменна только сознательность, момент переживания, знания и сознания вообще, которое скрывается в каждом отдельном модусе сознания: возникновение отношений новых содержаний к «я».
