Из машинного отсека высунулась чья‑то голова. Рейковый парус мешал Мэллори видеть корму, но, судя по тому, куда нацелен «шпандау», можно было заключить, что и на корме «немца» установлен пулемет.
Суровый лейтенант, поистине выкормыш «Гитлерюгенд», сложил ладони рупором:
– Спустить паруса!
Мэллори так и обмер. В ладонь ему вонзилась игла, но он не заметил этого. Лейтенант отдал команду по‑английски! А Стивенс так молод, так неопытен. Он непременно попадется на удочку...
Но этого не случилось. Приоткрыв дверь рубки, юноша высунулся, приставил ладонь к уху и бессмысленно уставился вверх, карикатурно разинув рот. Изобразил этакого придурка, не понимающего, чего от него хотят. Мэллори готов был обнять его.
Не только его поступки, но и одежда и черная шевелюра соответствовали образу медлительного, недоверчивого островитянина‑рыбака.
– Чего надо? – завопил Стивенс.
– Спустить паруса! Мы сейчас сойдем к вам на борт, добавил лейтенант опять по‑английски.
Стивенс все так же растерянно смотрел на немца, потом недоуменный взгляд перевел на Андреа и Мэллори. Те столь же убедительно изобразили удивление.
– Виноват, не понимаю по‑немецки! – пожал плечами Энди.
– А по‑нашему не умеешь говорить? – произнес он на безукоризненном греческом языке. Правда, так говорят в Аттике, а не на островах Архипелага; но Мэллори был уверен, что лейтенант не заметит разницы.
– Немедленно лечь в дрейф. Мы поднимемся к вам на борт.
– Лечь в дрейф? – Возмущение было таким неподдельным, поток ругательств и проклятий столь обильным, что лейтенант на мгновение опешил. – Да кто ты такой, чтоб нам приказывать?
– Даю десять секунд, – оборвал его немецкий лейтенант.
Он успел прийти в себя и держался холодно и чопорно. – Потом откроем огонь.
Сделав вид, что готов подчиниться, Стивенс повернулся к Андреа и Мэллори.
– На то и победители, чтоб приказывать! – произнес он с горечью. – Убирай паруса!
Быстро освободили фал, закрепленный на утке. Мэллори потянул вниз кливер, сгреб его и молча присел у ящика на корточки, зная, что за ним наблюдает дюжина враждебных глаз.
Парус закрывал его колени, старая куртка – предплечья, сложенные на ляжках ног; кисти опущены, голова склонена воплощенное уныние и покорность. Под тяжестью рангоутного дерева с шумом спустился рейковый парус. Андреа ступил на него, сделал пару неуверенных шагов к носу, но остановился, опустив руки. Усилившийся стук дизеля, поворот штурвала, и немецкое судно оказалось у борта каика. Трое немцев с «шмайсерами» в руках быстро, но так, чтобы не оказаться в секторе обстрела своих крупнокалиберных пулеметов (теперь можно было видеть на корме и второй), прыгнули на палубу каика. Один из трех тут же бросился к фок‑мачте и встал там, держа всю команду под прицелом. Всех, кроме Мэллори. Того опекал пулеметчик, находившийся на носу.
Мэллори невольно восхитился безупречной слаженностью и четкостью действий немецких моряков.
Подняв голову, капитан осмотрелся с чисто крестьянским равнодушием. Кейси Браун присел на корточки у машинного отсека, возясь с глушителем, лежавшим на крышке люка. В двух шагах от него устроился Дасти Миллер. Нахмурясь, он старательно вырезал из консервной банки кусок жести, видно, нужный для ремонтных работ. Кусачки он держал в левой руке, хотя не был левшой. Ни Стивенс, ни Андреа не сдвинулись с места. Часовой у фок‑мачты не сводил с них глаз. Двое других неторопливо шли на корму со свободным, непринужденным видом. Им и в голову не приходило, что кто‑то посмеет их ослушаться.
...Хладнокровно расстреляв пулеметчика из автомата, спрятанного в парусе, Мэллори направил «брен» на часового у фок‑мачты.