Антонъ смутно припомнилъ, что точно какъ будто падалъ онъ откуда-то, боль чувствовалъ въ спинѣ, въ ногахъ, — а что дальше было — не помнилъ.
— Да какъ вы меня вытащили-то, братцы, изъ пропасти-то? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ и вытащили. Ванюха по веревкѣ спустился, поперекъ спины тебя обвязалъ… Ну, и выволокли. Поглядѣли — живъ еще, никакъ, дышитъ… Снесли на рукахъ въ избу, авось очнется, думаемъ. И впрямь очнулся… Ну, что, болитъ рука-то, а?
— Рука, братцы, сильно болитъ, да и самъ весь какъ разбитый будто, ломаетъ всего.
— Экъ вѣдь тебя угораздило!.. Ну, да ладно — поправишься, Богъ дастъ… Да какъ ты сюда, на Грумантъ-то[2] попалъ?
Антонъ разсказалъ все, что съ нимъ случилось съ самаго отъѣзда изъ Захаровки.
Промышленники слушали молча и только покачивали головами.
— А жаль Василія Семеныча, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, когда Антонъ кончилъ. — Всѣхъ жаль, — царство имъ небесное, — а ужь Василья Семеныча больше всѣхъ. Зналъ я его, хорошо зналъ, славный быль старичокъ…
— Да вы сами-то откуда будете, братцы? — спросилъ ихъ Антонъ.
— А мы кемскіе, другъ, — изъ самой Кеми то-есть.
— И давно здѣсь?
— Да вотъ ужь мѣсяцъ живемъ. Зимовать здѣсь думаемъ. Вотъ и ты погости съ нами. Доживемъ, Богъ дастъ, до весны, — всѣ вмѣстѣ домой и отправимся.
— Спасибо вамъ, братцы, спасибо…
Антонъ отъ всего сердца благодарилъ добрыхъ промышленниковъ, но тѣ говорили, что благодарить ихъ вовсе не за что: отчего, молъ, и не пріютить безпомощнаго человѣка?
— Ну, вотъ, поправишься ужо, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, пожилой мужикъ, хозяинъ артели, какъ потомъ оказалось, — тогда и намъ помогать станешь въ охотѣ, въ долю тебя возьмемъ къ себѣ, ну, и не обидимъ, извѣстно…
Антонъ поблагодарилъ еще разъ. Потомъ разговоръ завязался о томъ, да о семъ; больше вес толковали о домашней жизни, родныхъ вспоминали. Антонъ, между прочимъ, спросилъ промышленниковъ: нѣтъ ли еще кого на Грумантѣ, — тѣ отвѣчали, что врядъ-ли есть кто, а, впрочемъ, не знаютъ навѣрное.
Далеко за полночь затянулась оживленная бесѣда. Наконецъ дремота стала одолѣвать усталыхъ промышленниковъ. Подложили они еще охапку дровъ на каменку и улеглись спать. Одинъ только Антонъ всю ночь напролетъ не могъ сомкнуть глазъ: рука сильно болѣла и по всему тѣлу какъ иглами какими покалывало.
* * *Утромъ, еще до разсвѣта, поднялись промышленники, огонекъ развели и начали собираться на охоту; ружья заряжали, топоры да ножи подтачивали. Потомъ всѣ усѣлись въ кружокъ около котелка съ гречневой кашей; пригласили было и Антона, да вспомнили, что человѣкъ пошевелиться не можетъ, — достали лишнюю чашку, наложили каши и подали больному.
— А зависть меня, братцы, беретъ, на васъ глядя, — говорилъ Антонъ.
— Что же такъ?
— Да какъ же! Вотъ поѣдите вы теперь и на охоту отправитесь. Хотѣлось бы и мнѣ съ вами да не могу — руки и ноги привязаны.
— Ишь, нашелъ чему позавидовать! Ну, да ладно, потерпи маленько, — поправишься вотъ ужо…
— Да когда еще поправлюсь-то? Этакъ, чего добраго, и долго еще проваляешься…
— Небось, не долго… потерпи, говорятъ.
Позавтракали промышленники и отправились на охоту. Антонъ остался одинъ. Долго лежалъ онъ, наконецъ попробовалъ встать. Спустилъ одну ногу, другую, привсталъ немного… Нѣтъ, не можетъ держаться на ногахъ — слабъ очень; и рука ноетъ, страшно ноетъ. Развязалъ онъ ее, смотритъ — ранка препорядочная, — камнемъ, должно быть, острымъ разрѣзало.
Долго, нескончаемо долго, тянулось время для Антона; лежалъ онъ, лежалъ — скука страшная. Пробовалъ заснуть, — не могъ: не идетъ сонъ да и только. А огонекъ на каменкѣ въ это время совсѣмъ догорѣлъ — погасъ; надо бы еще дровъ подложить, да встать-то нельзя… Эхъ, горе, горе…
Вернулись промышленники ужь поздно вечеромъ, усталые, голодные, недовольные охотой.
— Эхъ, понесла насъ нелегкая! — говорили они. — Всего-на-все только двухъ тюленей и добыли. Нешто это охота? Лучше бы и совсѣмъ не ходить…
— Да куда они дѣвались, тюлени-то? — спросилъ Антонъ. — Иной разъ вѣдь ихъ видимо-невидимо…
— Да вотъ, поди ты, братецъ ты мой! Скрылись куда-то, да и все тутъ. Первое-то время, какъ мы сюда пріѣхали, славный убой былъ. Иной разъ сколько ихъ убьешь въ день-то, а ни одной пули не выпустишь…
— Палками, видно?
— Палками, другъ. Выглядишь это мѣстечко такое, гдѣ, значить, стадо ихъ цѣлое сидитъ, ну и подкрадываешься, противъ вѣтра, извѣстно, ну, а потомъ и на ура — га! га! га!.. Замечутся, какъ угорѣлые, а мы въ то время и лупимъ. Десятка два иной разъ въ день набивали… Ну, а теперь не то, скрылись куда-то тюлени…
— Плохо, больно плохо! — жаловался дядя Никифоръ, хозяинъ артели. — Коли все такъ будетъ, — такъ просто хоть караулъ кричи…
Пообѣдали, чѣмъ Богъ послалъ, и принялись за тюленей. Сняли съ нихъ шкуры, огонекъ развели за дверями, котелъ надъ нимъ повѣсили и стали сало вытапливать. Тюлени оказались не очень-то жирными, и сала съ нихъ собрали самую малость.
Дней черезъ шесть Антонъ сталъ поправляться понемногу, наконецъ и совсѣмъ поправился. Началъ онъ тоже ходить съ товарищами на охоту. Ружье ему дали, — было два-три запасныхъ, — пороху, пуль.
Каждый день, съ ранняго утра до поздняго вечера, бродили промышленники, высматривая тюленей, и много чего случалось имъ выносить.
Разъ какъ-то, попрыгивая такъ со льдинки на льдинку, они незамѣтно удалились отъ берега, и ихъ едва-едва не унесло на самую средину океана.
Другой разъ одинъ парень въ полынью провалился, ужь Богъ его знаетъ, какъ онъ такъ оплошалъ. Затянуло ее утреннимъ морозцемъ тоненькимъ такимъ ледкомъ, а онъ и ступилъ; едва-едва подоспѣли, — вытащили.
Такъ изо-дня-въ-день тянулось время. Было не то, чтобъ очень скучно (скучать-то, пожалуй, и некогда было), ну, да и не весело тоже: какое веселье на дикомъ, пустынномъ островѣ.
Наконецъ прошла и осень. Настала долгая, суровая зима со страшными трескучими морозами. Дня почти совсѣмъ не было, все больше темная, непроглядная ночь.
Плотно-на-плотно законопатили промышленники щели въ избушкѣ, покрѣпче притворили дверь, а на ночь камни къ ней приваливали, потому, не ровенъ часъ, пожалуй и гость незваный, медвѣдь, заглянетъ, — много ихъ тутъ зимой по острову шляется. На улицу почти цѣлый день не выходили, да иногда просто и невозможно было выйти, морозъ доходилъ больше, чѣмъ до 40 градусовъ, — какъ разъ безъ носа или безъ уха останешься.
И днемъ и ночью въ избушкѣ горѣлъ ночникъ. Чадъ отъ этого ночника, духота, спертый воздухъ, недостатокъ движенія дурно подѣйствовали на промышленниковъ. Случилось то, что и должно было случиться: между ними появилась незваная, непрошенная полярная гостья — цынга. Первымъ заболѣлъ Захаръ, молодой, здоровый парень. Сначала было ничего, не очень онъ жаловался, такъ только слабость чувствовалъ, ну, а потомъ сильно сталъ мучиться; лицо все распухло, а особенно десны, кровь изъ нихъ сочилась. Надо бы полѣчить было Захара, да нечѣмъ лѣчить — никакихъ лѣкарствъ съ собой не было. Вздыхали только промышленники да головами покачивали.
— Эх, парень парень! — думали они, — придется тебѣ помереть здѣсь на чужой сторонкѣ, безъ покаянія… Да… А тамъ, смотришь, и сами за тобой слѣдомъ пойдемъ.
Какъ за ребенкомъ малымъ ухаживали промышленники за Захаромъ, однако ничего не могли подѣлать.
Разъ какъ-то, въ долгую, скучную ночь, сидѣли они всѣ передъ огнемъ, молчали. Захаръ лежалъ на нарахъ и стоналъ, да такъ жалобно, что у его грубыхъ, суровыхъ товарищей слезы даже навертывались на глазахъ.
— Дядя Никифоръ, а дядя Никифоръ, — проговорилъ вдругъ больной слабымъ голосомъ.
— Что ты, Захарушка?
Дядя Никифоръ подошелъ къ нему.
— Матушку мою не оставь, — шепталъ Захары. — Умру, — не покинь ее… Старуха она слѣпая, слабая… одинъ я у нея былъ кормилецъ.
— Не покину, Захарушка, не покину; все равно какъ о родной буду пещись… Вотъ тебѣ крестъ.
Никифоръ перекрестился.
— Спасибо, дядя…
Умеръ Захаръ. Поплакали объ немъ, погоревали промышленники, да нечего было дѣлать-то. Вытащили они его изъ избы, положили на землю, молитву прочли, да и завалили камнями, между которыми поставили грубый деревянный крестъ. Лучшей могилы на островѣ и не найти было: камни вездѣ да ледъ, ледъ да камни.
Опять потянулись нескончаемыя зимнія ночи.
Скучали промышленники, скучалъ и Антонъ вмѣстѣ съ ними. Не веселило его, что на его долю достался не одинъ бочонокъ сала, да шкуръ тюленьихъ десятка два или три. Тосковалъ онъ о женѣ, о дѣтяхъ.
— Эхъ, скоро-ли весна подойдетъ? — думалъ онъ, — домой бы ѣхать…
А до весны было еще далеко; еще зима только-что началась. Длинными, страшно длинными казались зимнія ночи для нашихъ промышленниковъ. Первое время они еще развлекалось немного: сказки да прибаутки разсказывали, шутили, смѣялись. Ну, а какъ заболѣлъ Захаръ — и не до смѣха стало, и разговоры какъ-то не клеились. А тутъ вдругъ и еще одинъ заболѣлъ и тоже черезъ недѣлю умеръ. Еще грустнѣе стало промышленникамъ, еще чаще стали посѣщать ихъ мрачныя, черныя мысли.