По тому почтению, с которым смотрели на мистера Годвина окружающие, я понял, что мне не стоит отказываться, и подписал клочок бумаги. Годвин ушел.
Он вернулся через пять минут и уселся впереди меня за стол, как раз напротив прокурора. По бокам его сели два других джентльмена. Они стали выгружать из портфелей справочники, сборники законов, тетради, блокноты, письменные принадлежности, и скоро на столе у них стало так же тесно, как на столе у прокурора.
Годвин обернулся ко мне.
— Я внимательно слушал весь обвинительный акт и обвинительное заключение. Тут, несомненно, роковое недоразумение, и, думаю, не только в отношении вас. Когда вы сделали заявление суду, я почувствовал себя убежденным. Теперь надо убедить присяжных. Это мы с коллегами сейчас сделаем. Вам не надо тратить своего красноречия, отвечайте судье односложно. Если я поправлю себе волосы на голове правой рукой, говорите «да», если левой — настаивайте на «нет». Мы сейчас устроим небольшой турнир. Мужайтесь, Пингль. Суд немножко отдохнул, выпил содовой и идет…
Никогда не забуду я выступления моего защитника, когда он получил слово для обоснования моего заявления. О, у него был опыт, у этого Годвина! Он вышел на середину зала перед судейским столом с видом человека, которого заставляют переставить Эверест на другое место. Начал он тихим, усталым голосом:
— В жизни бывают ситуации, которые…
Наступила такая тишина, что слышно было, как позвякивали брелоки на часовой цепочке Годвина, как бы аккомпанируя ему. А в ложе печати уже было полным-полно. Журналисты писали, не отрываясь от блокнотов. Где-то щелкали фотоаппараты. А Годвин входил во вкус защиты.
Он не был скуп на жесты и умел делать паузы, как будто играл на каком-то очень громоздком многострунном инструменте. Полы его сюртука развевались, когда он обращался за сочувствием к публике, делая легкий полуоборот. Крупные капли пота выступили на его лице, глаза блестели. Он делал непостижимо легкий профессиональный жест рукой, и один из его помощников моментально подавал ему раскрытый справочник. Годвин ловил книгу почти на лету, прочитывал статьи законов, с шумом бросал справочник на стол и говорил, постепенно повышая голос. Теперь он гремел, как труба архангела:
— Необходимо сразу решить, кто он…
Правая рука Годвина дотронулась до виска. Я сидел зачарованный, слушая и убеждаясь с каждым словом защитника, что самое невинное существо на земном шаре это Сэм Пингль.
— Да, необходимо суду сейчас же постановить… — ораторствовал Годвин, вцепляясь в свои мокрые кудри правой рукой и обжигая меня молниеносным разъяренным взглядом.
— Да! Да! — закричал я изо всей силы, вспомнив наставление защитника.
Так я выступил в качестве аккомпаниатора на ударных этому великолепному певцу Фемиды.
Годвин говорил больше двух часов. Он имел на это право по законам штата, в котором меня судили.
— Требую от суда проверить утверждение моего подзащитного, что он не кто иной, как тот самый Самюэль Пингль, который два года назад выступал в нашем «Колоссэуме», — заканчивал Годвин при нарастающем возбуждении всего зала. — Припомните, леди и джентльмены!
Никто в мире не мог проделать смертельного номера, кроме этого юноши «легче воздуха», который был единственный раз подброшен памятной нам всем чудовищной катапультой. После него несколько человек пытались повторить номер, но оказались, к сожалению, тяжелее воздуха… И вот блестящий чемпион фигурного прыжка мистер Пингль опять перед вами. Над ним тяготеет ужаснейшее обвинение — в убийстве. Кровь убитого вопиет к небу об отмщении. Кстати, труп Рольса не найден… Но здесь раздается вопль невинного. Этот юноша невиновен…
— Нет! нет! — чуть не зарыдал я, так как теперь левая рука Годвина рвала волосы на его голове.
— Пингль требует только одного — возможности доказать, что он Пингль.
Годвин заложил правую руку за борт сюртука и отчетливо произнес, чеканя слова, как новенькие гинеи:
— Прошу об удовлетворении просьбы.
Он упал на свое место в совершенном изнеможении. Я отчетливо видел, как от его головы шел пар. Мною овладело безумное желание поцеловать защитника, но звонок судьи помешал этому.
— Исходя из того, что решающим…
Так начал судья, и мне казалось, что он не говорит, а что-то жует. Слова причудливо сплетались в тончайшие узоры, то ехидно высмеивая Годвина, то касаясь судьбы юноши, отданного в руки правосудия. Этот судья был тоже хитрецом и стилистом. Голос его начинал приобретать густоту и окраску. Слушая его, я то возносился на вершины надежд, то низвергался в бездны отчаяния. И вот когда мелодия в голосе судьи уже звучала трагически, он внезапно снизил тон:
— Постановляю: предоставить обвиняемому возможность доказать свою личность, проделав перед судом смертельный номер цирковой программы.
II
Заседания суда по моему делу были прерваны на десять дней. В течение этого срока я должен был подготовиться к выступлению.
Жизнь моя в тюрьме с того момента, как меня привезли из суда изменилась как по волшебству.
— Ого, ты не простая птичка, — сказал Джиге, входя за мной в камеру и захлопывая дверь. — Как вы с Годвином обработали судью… Восхитительно! Ты, конечно, проголодался? Я распорядился подать тебе обед сюда. Повар смотрителя недурно делает паштеты. Закажи, кстати, что-нибудь и на ужин…
— Милый Джиге, вы издеваетесь, — горько усмехнулся я.
Тот почти обиделся.
— Над артистом? Над чемпионом? Это не в моем характере. У меня два сына — оба спортсмены. Они бредили «Человеком легче воздуха», когда вернулись с твоего дебюта в «Колоссэуме». И неужели, дружище, жизнь не научила тебя не удивляться?
Принесли роскошный обед. Я проглотил его, как иигшу глотает мышонка.
Джиге критически оглядывал камеру.
— Рядом освободилось прекрасное помещение. В нем полгода прожил один очень остроумный парень, оправдавшийся перед судом, хотя его накрыли за расплавкой сейфа в кладовой банка. — Надеюсь, что пребывание в его камере принесет тебе окончательное счастье…
После обеда я перешел в соседнюю камеру. Там стояла прекрасная мебель, мягкая постель, мраморный умывальник. Недоставало только картин в золотых багетах.
— Ущипните меня за нос. Джиге, чтобы я проснулся, — попросил я, с наслаждением располагаясь в мягком кресле. — Что произошло, Джиге?
Надзиратель приятно улыбался.
— Сенсация произошла, друг. Везет вашему брату. Теперь все газеты только и будут писать о тебе. Ха, «Человек легче воздуха»! Ты будешь принимать посетителей?
— Мистера Годвина?
— Адвокаты не в счет. А репортеры? Журналисты? Сочинители забавных историй? Фотографы? Кинохроникеры? Не давай им снимать тебя бесплатно. Закутай лицо полотенцем. Тогда они скоро раскошелятся…
Можно было бы посмеяться над этими советами Джигса, но дело предстояло серьезное. В том, что мое заявление действительно произвело сенсацию, я не сомневался. Но через десять дней я должен был лечь в катапульту. Вот что меня ужасало.
Вскоре явился Годвин вместе с двумя джентльменами.
— Ну и хорошенькую же кашу ты заварил, Пингль! — растопырил руки один из них, лишь только вошел в камеру. Это был директор «Колоссэума». Он долго не мог успокоиться. — Ах, какие ты убытки причинил мне, когда сорвал свои гастроли! Но я говорил: «Он вернется».
— А это доктор Вилсон, — представил мне Годвин другого джентльмена, серьезного сухого человека, затянутого в сюртук. — И не будем терять драгоценного времени. Господа, дело вот какого рода. Для нас нет никакого сомнения, что мистер Пингль есть мистер Пингль. Верно и то, что он проделал в свое время знаменитый прыжок. Теперь он должен повторить его перед судом…
— Должен, — вздохнул я, сознавая, что заварил кашу.
— Катапульта цела как будто, господин директор? — спросил Годвин.
— В полной исправности, — наклонил голову директор.
— А мистер Клипс? — воскликнул я.
Директор потупил глаза.
— Пока не спрашивайте о нем, Пингль. Есть обстоятельства, мешающие…
Годвин замахал на директора руками.
— Не касайтесь деталей. Необходимо проверить, находится ли Пингль в форме… Ваша катапульта какую допускает перегрузку?
— Не более полуфунта. Даже меньше…
Годвин в волнении забегал по камере, потирая руки.
— Вот видите… Надо, чтобы вес «Человека легче воздуха» соответствовал силе пружины катапульты. Осмотрите парня, Вилсон. Раздевайтесь, Пингль…
Мне пришлось раздеться. Все трое осмотрели меня с ног до головы, пощупали мускулы на руках и на ногах. Доктор измерил меня лентой вдоль и поперек, что-то пошептал, высчитывая в уме, и подвел научный итог:
— Парень не дотягивает шести фунтов в весе…