За Борисом Ивановичем снова пришли в первой половине октября (17 июля взяли Шестерикова). «Полное крушение прежней жизни и всего Пушкинского Дома», – записала Софья Алексеевна 12 января 1931 г., перечислив свидания с мужем: «Итак, 5-й месяц… Видела впервые на личном свидании при следователе 8/XII. Затем на общих (с другими подследственными и их родственниками. – В.М.): 30/XII, 6/I; 3/II – я с Алешей, 10/II – мы втроем».
Коплан был включен в группу подследственных, чье дело выделили в отдельное производство от «дела Платонова», вместе с М.Д. Беляевым, А.А. Достоевским, В.В. Гельмерсеном, Б.М. Энгельгардтом, М.Д. Приселковым, А.И. Заозерским и другими (всего 33 человека). Они обвинялись «в систематической агитации и пропаганде программно-политических установок «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России», содержащих призыв к реставрации помещичье-капиталистического строя и установлению монархического образа правления»*. Подробностей следствия в отношении Коплана мы не знаем – в том числе, как он вел себя на допросах и кто оговорил его. Припомнили ему и церковный хор: «Когда Мосевич (следователь. – В.М.) спросил: как мог набожный Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома еврея Коплана, то получил ответ: «Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе». После этого Коплан получил пять лет концлагеря»*.
Дело было сфальсифицировано, что понимали и следователи, и подследственные. Приговор оказался настоящим: в марте 1931 г. Борис Иванович был приговорен к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет и отправлен на лесоповал в Карелию, в Шавань (ныне – населенный пункт в составе Идельского сельского поселения Сегежского района Республики Карелия). Там он снова начал писать стихи, оставленные в канун первого ареста.
Не прекращавшая хлопот жена добилась свиданий с ним в лагере в Шавани, где провела 8–14 мая, на строительстве Дубровской дамбы Беломорско-Балтийского канала (8–18 сентября), и, наконец, в Ленинграде 20 ноября, куда мужа прислали для пересмотра дела. Усилия дали результат: заключение в ИТЛ заменили двумя годами ссылки «на поселение» в Ульяновск, куда Борис Иванович прибыл 23 ноября 1931 г. 18 декабря к нему присоединились жена и сын. Софье Алексеевне пришлось уйти из Пушкинского Дома. Летом ее попытались уволить за «прогул» (хотя она оформила отпуск без содержания), но она решительно написала непременному секретарю Академии наук В.П. Волгину: «Как раз в разгар последних (хлопот. – Прим. публ.) я получила от АН требование немедленно вернуться на службу. Но так как от исхода дела, которое я начала и которое, в своем производстве, требовало моего присутствия в Москве, зависела участь всей моей семьи, я сочла преступным для себя, как для жены и матери, оставить это дело на полдороге»*. В итоге причиной увольнения был назван «некриминальный» с точки зрения трудового законодательства переезд на новое место жительства.
После всего пережитого с начала «академического дела» Копланы встретили ссылку с облегчением. «Чувство несказанной свободы и небывалого счастья, – записала Софья Алексеевна 7 февраля 1932 г. – В Ленинград не тянет, слишком много тяжелого я там перенесла». Сбылась, хоть и не по своей воле, мечта из поэмы «Малинники» о «тихой жизни без тревог, среди проселочных дорог». 19 января 1932 г. Борис Иванович поступил статистиком на крахмальный завод, стараясь находить в новой ситуации положительные моменты:
Всё разумно в подлунной природе:
Оттого я и духом не пал,
И служу на крахмальном заводе,
И не сетую: жизнь глупа.
Несмотря на занятость «службой», бытовые трудности и оторванность от архивов и библиотек, он закончил книгу о Каржавине, посвятив ее «с любовью и радостью солнечному другу моему Софьюшке, зимой 1931 года вернувшей меня к этому труду, начатому и прерванному в 1929 году в Ленинграде и оконченному в 1932 году в Ульяновске-Симбирске»*. Ссыльному ученому помогал, в том числе материально, В.Д. Бонч-Бруевич, занятый в то время подготовкой создания литературного музея в Москве. «Признательна Вам очень за Ваше внимание к “птенчикам”, как называем мы милых симбирян, – писала ему Е.А. Масальская о племяннице и ее муже 22 марта 1932 г. – Они оба пишут, что блаженствуют в своем уединении, и ссылаются также, как на утешение, на Ваши письма и задания»*. К сожалению, их письма из ссылки нам неизвестны.
Возобновились привычные семейные чтения вслух и музицирование (Коплан неплохо играл на скрипке), хождения в кино и театр. Снова полились стихи. Общение сократилось, но не иссякло. Важное место в нем заняли Н.Н. Столов и Ф.И. Витязев. Уроженец Симбирска, Столов был на шесть лет старше Коплана. Они познакомились в 1928 г., когда Борис Иванович по делам Пушкинского Дома приезжал в Ульяновск. Думаю, именно при содействии Столова Коплан получил архив местного литератора Н.Н. Ильина (Нилли). Николай Николаевич преподавал русскую литературу на рабфаке, но в 1920–1926 гг. был одним из организаторов библиотечного дела в родном городе, а в 1928 г. выпустил первый и пока единственный справочник по истории периодической печати края*. Им было о чем поговорить.
Ферапонт Иванович Седенко был известен не только как историк, библиограф и издатель, но и как социалист-революционер «Петр Витязев»*. Арестованный 25 апреля 1930 г. как «бывший эсер», он с конца 1931 г. отбывал ссылку в Нижнем Новгороде, но часто бывал в Ульяновске, где, видимо, и познакомился с Копланом. Несмотря на 12 лет разницы в возрасте, между ними установились приятельские отношения: Борис Иванович подарил старшему другу оттиск своей работы о Модзалевском с инскриптом «Ферапонтику – дивному товарищу»*, а в домашних шуточных стихах называл его «ФИВом» или вовсе «Ферапошкой». Отметив «содержательные рассказы Ферапонта», Софья Алексеевна оставила в дневнике его портрет: «Взгляд пронзительный, умный; улыбка – очаровательная, освещающая все лицо и глаза… Говорит мастерски и увлекательно, но любит, чтобы его слушали, затаив дыхание; сам же принадлежит к типу людей, не любящих слушать других… Действительно интересный человек с огромным кругозором и диапазоном дружеских связей и встреч. Говорил: существует нечто бессознательное, подсознательное в отношениях людей между собой; это и придает жизни красоту, без этого жизнь была бы мертва. «Глубинный» человек, человек огромной духовной культуры, духовной жизни».
«Идиллия» продолжалась недолго. 2 октября 1932 г. власти объявили Коплану, что он не может более оставаться в Ульяновске и должен провести оставшуюся часть ссылки в гораздо более провинциальном Мелекессе (ныне Димитровград). Хлопоты не помогли, и через неделю семье пришлось обосноваться на новом месте – в крестьянской избе за чертой города. С 20 октября Борис Иванович работал информатором (техническим секретарем, а не то, что можно подумать) в организационном отделе местного райисполкома. Софья Алексеевна пыталась утешить взволнованных родственников, что видно из писем ее тетки Бонч-Бруевичу: «Я знаю, что симбиряне вас опять беспокоили, взволнованные неожиданным переездом в Мелекесс; волновались и мы за них, но теперь они там устроились, успокоились, и мы уверены, что им там даже будет лучше, чем в Ульяновске» (5 ноября); «Сонечка пишет из Мелекесса совершенно покойные письма, а Борис Иванович в стихах уже и воспевает свою жизнь в Мелекессе» (4 декабря)*.
На деле ситуация была хуже. «Боря очень утомляется, и настроение у него тяжелое, – записала жена 26 января 1933 г. – На службе атмосфера неприятная, трудная, работа нервная». К счастью, ее удалось сменить на более привычную: с 21 марта он стал библиотекарем и секретарем учебной части местного педагогического рабфака. С 18 по 22 июля в Мелекессе гостили Витязев и Столов. Последний год ссылки дался Коплану особенно трудно из-за переживаний, удастся ли получить «чистый» паспорт и вернуться в Ленинград. В начале сентября Софья Алексеевна уехала в Москву ходатайствовать за мужа и сумела добиться содействия от генерального прокурора СССР И.А. Акулова и секретаря ЦИК СССР А.С. Енукидзе. Борис Иванович волновался и тосковал, что видно из стихов, но на сей раз «обошлось». В начале ноября он получил паспорт без «минусов», 5 ноября выехал из Мелекесса, 6–10 ноября провел в Москве у Витязева, ссылка которого закончилась в июле того же года, и 11 ноября вернулся в Ленинград.
Коплан снова обосновался в квартире на Гулярной, где продолжали жить его мать и младший брат Сергей Иванович Коплан-Дикс, ученый-гидрограф, с которым он никогда не был близок. С осени 1934 г. там подолгу жил двоюродный брат Бориса Ивановича (племянник его матери) А.Л. Клещенко. 23 года разницы в возрасте и разность характеров: в 11 лет Анатолий решил бежать в Америку, но попал в Молдавию и почти год кочевал с цыганским табором – не способствовали близости. Ближайшим другом юноши стал некогда «комсомольский», а в ту пору «богемный» поэт Б.П. Корнилов, но именно «общаясь с Копланом, Клещенко на всю жизнь воспринял каноны культуры стиха, приобрел широкие познания в русской и мировой литературе»*.
