— За работу, Аристотель, старый ты пердун!
Те из собравшихся на пляже, кто услышали последнее восклицание Квэнса, весело переглянулись. Старый художник был жутко популярен, и его компании искали многие. И все знали о водившейся за ним привычке разговаривать вслух с самим собой.
— Сегодняшний день был бы совсем не тот без доброго старого Аристотеля, — с улыбкой заметил Горацио Синклер.
— Да. — Вольфганг Маусс раздавил вошь в своей борода. — Он так уродлив, что кажется мне почти красавчиком.
— Мистер Квэнс великий художник, — сказал Гордон Чен. — Следовательно, он прекрасен.
Маусс повернулся всем телом и в упор посмотрел на евразийца.
— Следует говорить «красив», мой мальчик. Неужели я так плохо учил тебя все эти годы, что ты не чувствуешь разницы между словами «прекрасный» и «красивый», а? И он не великий художник. Он пишет в отличном стиле, и он мой друг, но волшебства великого мастера у него нет.
— Я сказал «прекрасен» в художественном смысле, сэр.
Горацио заметил, как на лице Гордона Чена промелькнуло раздражение. Бедный Гордон, подумал он, от души жалея юношу. Чужой в равной степени и тому миру, и этому. Отчаянно пытающийся быть англичанином, но при этом не расстающийся со своим халатом и косичкой. Хотя все знали, что он сын Тай-Пэна, прижитый им от китайской наложницы, никто не признавал его открыто, даже отец.
— Я считаю, что его картины удивительны, — сказал Горацио, смягчая голос. — И сам он тоже. Странно, все его обожают, и все же мой отец презирал его.
— О, твой отец, — вздохнул Маусс. — Он был святым среди нас. Он сохранил в душе высокие христианские принципы, не то что мы, бедные грешники. Да упокоится душа его с миром.
Нет, подумал Горацио. Пусть душа его горит в аду во веки вечные. Преподобный Синклер прибыл и поселился в Макао с первой группой английских миссионеров тридцать с небольшим лет назад. Он помогал переводить Библию на китайский язык и был одним из учителей в английской школе, которую основала миссия. Всю жизнь его почитали как достойнейшего человека — исключение составлял лишь Тай-Пэн — и когда он умер семь лет назад, его похоронили как святого.
Горацио мог простить отцу, что тот раньше времени свел в могилу их мать, мог простить ему те «высокие принципы», которые превратили этого человека в злобного тирана с узким, ограниченным взглядом на жизнь, его фанатичную веру в Бога грозного и карающего, его одержимую приверженность своей миссионерской работе и все побои, которые он обрушивал на собственного сына. Но даже по прошествии всех этих лет Горацио не мог простить отцу то, как он избивал Мэри, и те проклятия, которые он неустанно призывал на голову Тай-Пэна.
Тай-Пэн был тем самым человеком, который подобрал маленькую Мэри, когда она, шестилетняя девочка, в ужасе убежала из дома. Он успокоил ее, а потом отвел домой к отцу и предупредил его, что если тот еще хоть пальцем дотронется до крошки, он прилюдно стащит его с проповеднической кафедры в церкви и будет гнать кнутом через все улицы Макао. С тех пор Горацио боготворил Тай-Пэна. Избиения прекратились, но отец был изобретателен на наказания. Бедная Мэри.
При мысли о Мэри сердце его забилось быстрее, и он посмотрел на флагманский корабль, ставший их временным пристанищем. Он знал, что она сейчас смотрит на берег и так же, как он, считает дни, оставшиеся до их благополучного возвращения в Макао. Всего лишь сорок миль отсюда на юг, но как далеко. В Макао Горацио прожил все свои двадцать шесть лет, за исключением того времени, что учился дома, в Англии. Школу он ненавидел — и дома, и в Макао. Он ненавидел уроки, которые проводил с ним отец. Горацио отчаянно старался удовлетворить его, но это ему не удавалось. В отличие от Гордона Чена, который был первым евразийским мальчиком, принятым в английскую школу Макао.