Гроб был поставлен в обширном подземном помещении, низкие своды которого поддерживали колонны из черного мрамора. Дневной свет никогда не проникал сюда, теперь она освещалась факелами. Здесь всегда подготовляли к погребению тела членов царской семьи. Посреди комнаты стоял каменный саркофаг с телом молодого короля. На нем была темно-пурпуровая мантия. В головах лежали его меч, щит и шлем. Старый Гильдебранд положил венок из дубовых ветвей на темные кудри. Бледное лицо умершего было прекрасно в своем торжественном спокойствии. В ногах его, в длинном траурном одеянии, сидела королева-регентша, склонив голову на левую руку, правая же бессильно опустилась вниз. Она не могла больше плакать.
Утром в комнату вошел беззвучными шагами Цетег. Обстановка повлияла на него: в нем заговорило сострадание, но он быстро подавил его. Тихо приблизившись, прикоснулся он к опущенной руке королевы.
– Ободрись, королева, ты принадлежишь живым, а не мертвым. Амаласунта с испугом оглянулась:
– Ты здесь, Цетег? Зачем ты пришел?
– За королевой.
– О, здесь нет королевы, здесь только убитая горем мать, – с рыданием вскричала она.
– Нет, я не могу поверить этому, – спокойно возразил Цетег. – Государству грозит опасность. Амаласунта покажет, что и женщина может пожертвовать своим горем отечеству.
– Да, она это сделает. Но взгляни, как он прекрасен, как молод! Как могло небо быть так жестоко?
«Теперь или никогда» – подумал Цетег и громко прибавил: – Небо не жестоко, а строго и справедливо.
– Что хочешь ты сказать? Что сделал мой благородный сын? В чем смеешь ты обвинять его?
– Я? Я – ни в чем. Нет. Но в Святом писании сказано: «Чти отца твоего и мать твою и долголетен будеши на земли». Вчера Аталарих восстал против своей матери, оказал ей неуважение, – и вот сегодня он лежит здесь. Я вижу в этом перст Божий.
Амаласунта закрыла лицо руками. Она от всего сердца уже простила сыну его неповиновение. Но слова Цетега сильно поколебали ее и вновь пробудили жажду власти.
– Ты повелела, королева, закрыть мое дело и отозвала Витихиса назад. Витихису, конечно, следует быть здесь. Но я требую, чтобы мое дело расследовалось публично, это мое право.
– Я никогда не верила твоей измене, – ответила королева. – Скажи мне только, что ты не слыхал ни о каком заговоре, и на этом все будет кончено. Цетег немного помолчал, а затем спокойно сказал:
– Королева, я знаю о заговоре и пришел поговорить о нем. Я нарочно выбрал этот час и это место, чтобы сильнее запечатлеть в твоем сердце доверие ко мне. Слушай. Я был бы дурным римлянином, и ты сама презирала бы меня, королева, если бы я не любил более всего на свете свой народ, этот гордый народ, который и ты, иностранка, также любишь. Я знал, – тебе ведь это также известно, – что в сердцах этого народа пылает ненависть к вам, как к еретикам и варварам. Последние строгие меры твоего отца должны были еще более раздуть эту ненависть, – и я заподозрил существование заговора и действительно открыл его.
– И умолчал о нем?
– Да, умолчал. До нынешнего дня. Безумцы хотели призвать греков, изгнать при их помощи готов и затем признать власть Византии.
– Бесстыдные! – горячо вскричала Амаласунта.
– Глупцы! Они зашли уже так далеко, что оставалось только одно средство удержать их – стать во главе заговора. Я так и сделал.
– Цетег!
– Да, ведь этим способом я получил возможность удержать этих, хотя и ослепленных, но все же благородных людей от гибели. Я убедил их, что план, если бы он даже и удался, привел бы только к замене кроткой власти готов тиранией Византии. Они поняли это, послушали меня, и теперь ни один византиец не ступит на эту землю, если только я или ты сама не позовешь их, и этих мечтателей тебе нечего бояться теперь, королева.