К огню
невозможно было подступиться, он господствовал безраздельно под вечными сводами
базара, все, что там было живого, гибло бесследно и безымянно. Горело все, что
могло сгореть, плавились металлы, трескались камни, высыхали фонтаны, черное
пламя било из Бедестана, как из пекла, выжигая все дотла и в близлежащих
улочках, потому эти улочки всегда оставались самыми убогими, самыми грязными и
самыми заброшенными при всех султанах.
Сулейман еще не пережил своего пожара на Бедестане. Слишком мало он пока
владычествовал. Ибрагим и Грити без страха погрузились в глубины Бедестана,
проникли в отдаленнейшие его дебри, миновав горы товаров, людскую толчею, рев
животных, сияние драгоценных камней, груды отбросов, добрались до майдана, на
котором стоял золотой дым от мощных ударов солнца сквозь наклонные окна в
высоких серо-черных сводах. Широкие лучи ударялись о каменные плиты площади,
курились золотым дымом, отчего казалось, будто все тут плывет, движется,
взлетает в пространстве, повисает над древними плитами, над большим
беломраморным фонтаном посреди площади, над деревянными помостами, то голыми,
вытоптанными, то устланными старыми яркими коврами, в зависимости от того, кому
принадлежали помосты и какой ценности товар предлагался на них и возле них.
Товаром на самой освещенной в Бедестане площади были люди.
Рабы. Приведенные из военных походов, захваченные корсарами, пойманные,
как дикие звери, похищенные, купленные, проданные и перепроданные. Юноши
редкостных дарований и кастрированные мальчики, девушки и женщины для черной
работы, красавицы на утеху сыновьям ислама, гаремная плоть, дивные творения
природы, с телами прекрасными и чистыми, коих не отважился еще коснуться даже
солнечный луч.
Рабов выводили поодиночке, а то и целыми вереницами из боковых темных
переходов, товар подороже показывали на помостах, подешевле продавался целыми
толпами внизу, продавцы — байи — выкрикивали цену, нахваливали своих рабов, их
силу, молодость, неиспорченность, красоту, ученость, умелость. Поблизости в
Бедестане на таких же торговых площадях, с такими же шумом и гамом, толчеей и
кутерьмой продавали коней, птицу, ослов, овец, коз, собак, не продавали только
кошек, поскольку кошка была любимым животным пророка. Кошки, выгибая спины,
терлись о ноги купцов, мурлыкали и блаженствовали, не ведая, что эти люди
продавали и покупали людей, как тварей бессловесных, всякий раз ссылаясь на
аллаха и его пророка, повелевшего всем правоверным: «Ешьте же то, что вы взяли в
добычу дозволенным, благим...»
Коран запрещал женщине обнажаться перед мужчинами. А здесь женщины были
нагие. Ибо они были рабынями на продажу. Одни стояли с видом покорных животных,
другие, те, что не смирились с судьбой, — с печатью ярости на лицах; одни
плакали, другие сухими глазами остро кололи своих мучителей, — была бы сила,
убивали бы взглядами.
— В Манисе у вас не было бы такого выбора, — сказал Грити Ибрагиму,
когда они приблизились к площади рабов.
— Я не могу без содрогания смотреть на эту торговлю, — нервно
подергиваясь лицом, промолвил Ибрагим. — Всегда буду помнить, как продавал меня
Джафер-бег, как держали меня голого на таком вот помосте... Теперь я принял
ислам и как-то могу оправдать людей моей веры. Им суждено воевать со всем
светом, и поэтому невольно пришлось стать жестокими даже в вере и обычаях.