Есть чему поучиться у Пушкина. Не грех, значит, поучиться. Так что сразу отсылать такие произведения в газету не полагается. Скандал, разумею, может случиться. Потому, Михаиле, по дружбе нашей старинной могу за это дело… – тут Степан посмотрел на монументальную Катенину грудь, – за дело, стало быть, взяться. Стихи я очень уважаю, разбираюсь в этом деле, как в кобылах. Смогу девке помочь…
По воскресным дням Катена стала захаживать к хорунжему для постановки изящного стихосложения. Как известно, для пения требуется развитие грудной клетки, для танцев – ног, а какой орган собирался развивать ученице Степан Рудых увидела случайно зашедшая в горницу жена хорунжего. Одной рукой преподаватель гладил Катену пониже спины, другой же одновременно орудовал под ее расстегнутой кофточкой. Так и осталось неясным, насколько действенной была методика хорунжего, потому что после того знаменитого скандала в его доме, с битьем посуды и разрыванием одежды, уроки стихосложения прекратились.
Теперь Михаил Хуторной окончательно понял, что стихи – дело в высшей степени греховное и девушке решительно противопоказанное. И еще он вспомнил, как в Москве после посещения одного общественного заведения мучительно страдал и долго лечился. Так вот девка Манька, через которую он наказание это принял, тоже ему стишки читала. Значит, от стихов этих одна зараза.
К лету Михаил Александрович почувствовал себя значительно лучше, легкое заживало. Брали свое казачья порода и терская природа. Поэтому и Катене доставалось теперь больше прежнего. То и дело слышался писклявый голосок Дашутки на одной долгой комариной ноте:
– Папаня, Катена опять сидит и пишет на бумажке, и губы вот так делает, а глазами страшно таращит… Бумага-марака…Бумага-марака…
2003 год. Москва
В пятницу позвонил Алекс. Тот самый, с которым она познакомилась на премьере. Она ждала его звонка. Но к этому времени ждать уже перестала. Услышав его вкрадчивый голос, разволновалась. Отвечала односложно. На вопрос: «Ты все такая же обворожительная?» послушно смеялась, потому что не знала, как лучше ответить. Сказать: «Все такая же» – а вдруг он разочаруется, когда ее увидит, все-таки тогда она была в черном платье? Сказать: «Нет. Уже не такая», – тогда он не захочет с ней встречаться.
Будь он ее ровесник, она бы говорила с ним совершенно иначе. Ровесников она ни во что не ставила. Издевалась, как хотела. А Алекс был взрослый. И это как-то ужасно на нее действовало. Иногда ей казалось, что именно об этом она и мечтала. Но вместе с волнением от его звонка где-то в глубине души поднималось нечто вроде протеста. Какое-то противное чувство раздражения.
О встрече договорились на воскресенье в полдень. Странное время для свидания. Тогда, когда они познакомились, был приглушенный свет. Атмосфера соответствовала. А что будет в полдень посреди улицы?
Тогда она выглядела по-королевски. А сейчас, как ей казалось, явно сдала. Учеба. Творческие мучения. Правильная новая жизнь, от которой уже явственно проступали темные круги под глазами. Веки, припухшие от ночных стенаний в подушку.
В воскресенье родителей дома не было. Они еще в субботу укатили на дачу со всей съемочной группой для торжественного расставания. «Вот что в кино ужасно, – часто говорил отец, – что всегда приходится прощаться с хорошими людьми. Работаешь, работаешь. А потом расстаешься с ними навсегда. И судьба больше не сводит».
С Алексом договорились встретиться возле церквушки рядом с домом на улице Неждановой. Мила как-то нервничала. Не понимала сама почему. Он не нравился ей так, как должен нравиться мужчина.
Он просто был ей нужен.
Ее уже окончательно доконала эта непринадлежность никому. Женская сущность рвалась наружу.