Так же стоял и Борский, хотя крови на нем не было, но губа у него распухла, и медленно заплывал глаз.
Людмила спустилась вместе с бабами в низину. Здесь пахло потом и кровью. Бабы разбирали своих охающих, превратившихся вдруг в капризных детишек, мужиков. Людмила подошла к Борскому и протянула ему платок.
– Вот, Алексей, намочите и приложите его к глазу. А то вы на правую сторону – совсем калмык или киргиз.
– Как вы здесь оказались? – спросил он, глядя одним глазом на ее качающееся в реке отражение.
– Как я… Каквы здесь оказались, Алексей? Хождение в народ? По-моему не очень удачное.
– Грубая медвежья сила, звериный инстинкт. Я хотел показать преимущество настоящего искусства, английского бокса, цивилизованной Европы перед дикостью и варварством. Аполлон или мясник? Вот в чем вопрос…
Люда смотрела на его худые плечи, проступающие под мокрой, испачканной в траве, рубашкой позвонки. Пьеро – кулачный боец. Он тоже бился за нее, но проиграл.
– Мясник, значит, победил?
– Выходит, что так, – Борский то ли кивнул головой, то ли стряхнул с волос речную воду. – Только сам черт не разберет в этой свалке. Со всех сторон летят кулаки. Даже в кулачном бою нет порядка на Руси. Такой вот кулачный бой, совершенно бессмысленный…
– …И беспощадный, – добавила Людмила. – Алексей, верните мне платок. Я сама вам оботру лицо.
Он выпрямился и с явной неохотой вернул ей платок.
– Я очень страшный? – спросил он, вздрагивая от ее прикосновений даже через мокрый, холодный платок.
– Мне вы такой нравитесь гораздо больше, – с улыбкой сказала девушка. – Теперь вы по крайней мере, не рисуетесь.
– Куда уж рисоваться, – вздохнул он печально, – раз меня и так разрисовали.
Людмила снова смочила платок в речной воде, приблизилась к Борскому и вдруг, закрыв платком ему здоровый, не заплывший глаз, легонько дотронулась губами до его распухшей губы.
2003 год. Москва
Высадил Паша дочь за квартал от школы.
– За угол завернуть, конечно, жаба задушила! – мрачно прокомментировала Мила.
– Давай, давай! – нетерпеливо поторопил он, не обращая внимания на ее недовольство. Он уже начинал опаздывать. – Целую! – и подставил щеку для дочернего поцелуя.
– Не дождесся…
Она выскочила и, хлопнув дверью, быстро зашагала по улице. Отец только головой покачал и зубом цыкнул. Резко надавил на газ и, взревев мотором, умчался. А перед глазами все витала удаляющаяся фигурка дочери… Вот в его время девчонки ходили в школу в коричневой форме с передниками и в туфельках. И как они сейчас учатся в таком виде? Даже будучи в душе художником, он с трудом понимал этот странный «прикид» – на джинсах коротенькая юбка, поверх тонкого свитера яркая футболка. Центр Помпиду какой-то. Все исподнее наружу. А язык на нос наматывать для красоты не пробовали? М-да… Выросла девочка.
Он вспомнил о том, что, будучи еще молодым студентом богемного института, клялся себе не занудствовать с собственными детьми так, как это делала его мама. Она все хотела, чтобы он выглядел прилично, все уговаривала его надеть рубашечку с галстуком. «Я тебя растила, растила. Вырастила. А мужчины так и не увидела. Потешил бы хоть материнское сердце, Павел!»
Он потешил ее пару раз, дома, на минутку. Но оказалось, что галстуки ему никак не идут. Нонсенс какой-то. И потом, ну какие рубашечки с галстуком могли быть на его факультете, где учились одни творцы? Растянутые свитера, рукава до колена, стертые до дыр джинсы и высокохудожественно ниспадающие на глаза пряди волос. Что же сейчас хотеть от детей? Но как-то в душе все равно бродило недовольство Ну зачем себя так уродовать? Что за отрицание красоты? А еще претендует на то, что художница… Косу хоть удалось отстоять…
Перед началом урока историк Петр Самойлович с анекдотичной фамилией Печеный мобильные просил выключать.