Когда бежавшая фигура приблизилась, Фрэнсис увидела, что это была Лиззи, выглядевшая очень молодой, лет двадцати, с длинными волосами, в одном из халатов Барбары. Когда они поравнялись, Фрэнсис протянула руки, чтобы обхватить Лиззи, но та не обратила на сестру никакого внимания, продолжая с плачем бежать дальше, мимо нее, а затем исчезла. После этого Фрэнсис видела еще несколько мимолетных снов. Один из них про Гранаду, про украшенные резьбой арки Дворца Львов в Альгамбре. Но когда утром она проснулась, то помнила только сон про Лиззи.
Поутру ее комната была чудесной. Прохладная, со светлым голубоватым воздухом, как в доме на берегу моря, со шторами, мягко шуршащими по кафельному полу. Женщина, жившая на ближайшей улочке, прямо под гостиничным садом, кричала, как и каждое утро: „Пепе! Пепе! Пепе!" – зовя своего маленького сына. Фрэнсис ни разу не слышала, чтобы он ответил. Видимо, он не хотел идти в маленькую, чисто выбеленную школу у церкви и теперь прятался где-то, озорной, подвижный маленький испанский Сэм.
Она села в кровати, откинув белую вышитую простыню. Вышивка была сделана, как сказал Хуан, двумя пожилыми женщинами из деревни, которые еще с подросткового возраста плели кружева, но теперь плохое зрение не позволяло им больше заниматься этим ремеслом. Почему она думает о Лиззи? Почему она увидела ее в этом тревожном сне? Фрэнсис опустила ноги на гладкий пол. Может, в Англии идет дождь, и, может, он идет над тем местом, где была сейчас Лиззи? А может, причиной всего было застарелое чувство вины перед сестрой, вины за то, что она никогда не раскрывалась перед ней до конца, ценя свою маленькую свободу? За то, что она любит сестру и ее семью, но уже не нуждается в них в такой степени, как раньше? Видимо, теперь это ощущение вины тяжело заворочалось, словно доисторическое чудовище, в подсознании Фрэнсис и проявилось в этом странном сне. Фрэнсис потянулась, потом подошла к окну и раздернула шторы.
Окна были открыты, как и в течение всей ночи. Внизу, в зеленом, полном цветов саду, Хуан поливал растения в кадках, а толстый официант раскладывал желтые подушки на белых железных стульях и сметал с таких же железных столов опавшие листья. На одной из крошечных травяных лужаек сидела собака Хуана, маленькая забавная дворняжка с закрученным колечком хвостом, и чесалась. Ее клиентам понравилась бы эта собака, подумала Фрэнсис, как понравились бы и расставленные повсюду каменные горшки с геранью, и заросли плюща, грациозно обвивающего чугунные балюстрады. Единственное, чего им будет не хватать, так это шезлонгов, в которых они читали бы толстые романы и еще более толстые мемуары, а также и „Дэйли телеграф" трехдневной давности, купленную в Малаге. Она должна будет сказать Хуану о шезлонгах, она объяснит ему, что они составляют часть английской жизни, столь же необходимую для англичанина, как и джем на завтрак.
Крыши деревенских домов, видневшиеся под садом гостиницы, в лучах утреннего солнца были бледно-абрикосового цвета. На крышах уже было развешано белье, и несколько кошек уже грелись на солнышке. Слышно было, как шуршат по камням метлы дворников, а в маленьких улочках цокают копыта мулов и стучат каблуки мужчин, отправляющихся на весь день в поле. Как заметила Фрэнсис, стойла для мулов являлись столь неотъемлемой частью домов в Мохасе, что представляли собой как бы нижнюю комнату жилища, где зачастую хранились еще и велосипеды с мотоциклами. Жизнь здесь казалась такой естественной, такой простой, такой правильно организованной и органично вписывавшейся в эти крутые красноватые холмы и горы с их оливковыми рощами, миндалевыми садами и неожиданными вкраплениями ухоженных полей, зеленых и ровных, как бильярдные столы.