Выдохнув какое-то слово, которое было одновременно молитвой и проклятием, Дункан запустил руку глубоко в волосы Эмбер, пока не почувствовал ладонью теплую кожу ее головы. Пылающим средоточием его разума стало желание. По контрасту с губительными тенями, которые он загнал в отдаленные уголки разума, этот огонь горел еще жарче.
Поток страсти, в котором она оказалась, разбудил Эмбер. Ей не нужен был свет свечей, чтобы узнать, кто лежит рядом с нею, чье тело так горячо и твердо, чье желание так сильно, что его нельзя описать словами.
— Дункан. Боже мой, ты страдаешь…
Она попыталась дышать, говорить, но смогла лишь содрогнуться от сладкой судороги, когда ее собственное тело, готовясь принять его, изменилось с быстротою сокола, стрелой взмывающего в небо.
— Ты дрожишь, — грубо сказал Дункан. — Боль или желание?
Она не могла говорить, захлестываемая волнами его желания. Тогда его рука скользнула по ее телу вниз, ища ответа другим, более верным путем.
Обилие горячей влаги, оросившей ему руку, подействовало на него, словно удар кнутом.
Одним по-кошачьи быстрым движением он перекатился на нее, раздвинул ноги и вошел в нее в то самое мгновение, когда она, выгнувшись, подалась ему навстречу. Но жаркого совершенства, с каким соединились их тела, он вынести был уже не в силах. И с хриплым криком завершения он излил себя в ее лоно.
Но этого было мало.
Он хотел, чтобы их тела сплавились воедино, хотел, чтобы этот огонь горел вечно, хотел…
Эмбер.
Дункан накрыл ее рот своим и снова начал двигаться, погружаясь в нее раз за разом, соединяясь с ней тем единственным способом, какой считал для себя приемлемым, сгорая вместе с ней в сердце своего огня.
А когда никто из них больше гореть уже не мог, они заснули в пепле своей обоюдной страсти.
Измучившие их кошмары тоже были общими: тысяча холодных оттенков темноты и измены, клятвы, которые нельзя было исполнить, не нарушив других клятв, гнев на то, чего нельзя было изменить, первозданная жажда к тому, чему быть не суждено…
Эмбер медленно отодвинулась от спящего мужа так, чтобы не касаться его. Глядя в темноту широко открытыми глазами, она до последней горькой капли испила понимание того, что она сделала с ним и с собой.
Глендруидский Волк и правда читал в душе Дункана. Вопреки всем сомнениям и искушениям, Дункан был человеком слова.
И слово это было дано Доминику ле Сабру.
Теперь Эмбер понимала это.
Слишком поздно.
Если Дункан позволит себе любить меня, он не сможет допустить, чтобы наш брак был расторгнут. Он должен будет отказаться от чести и от Доминика ле Сабра.
Дункан Максуэллский. Клятвопреступник.
Если он откажется от чести, то возненавидит себя.
И меня.
Глава 20
Двенадцать дней спустя Кассандра вошла в роскошно убранную комнату, служившую тюрьмой для Эмбер.
Эмбер подняла глаза от рукописи, которую пыталась разобрать. Пыталась, но у нее ничего не выходило. Ее мысли были заняты лишь одним.
Дунканом.
— Приехала Ариана, — без предисловий сказала Кассандра. — Дункан хочет, чтобы ты пришла к нему.
На мгновение Эмбер застыла, словно мертвая. Потом она длинно, беззвучно выдохнула и окинула роскошную спальню глазами, видевшими лишь тысячу оттенков темноты.
— Саймон привез и норманнского священника вместе с норманнской наследницей, — продолжала Кассандра. — Без сомнения, ваш брак будет расторгнут.
Эмбер промолчала.
— Что ты будешь делать? — спросила Кассандра.
— То, что должна.
— Ты все еще надеешься, что Дункан позволит себе любить тебя?
— Нет.
Но вспышка чувства в глазах Эмбер сказала да.
— Он все еще приходит к тебе в самый темный ночной час, когда больше не может противостоять своему желанию? — спросила Кассандра.
— Да.