- Над трибуной развевалось знамя со свастикой. И вдруг - я не поверил собственным глазам - вместо знамени неожиданно появился портрет Сталина. Жители заволновались, зашумели, некоторые засмеялись, а ребятишки захлопали в ладоши и закричали: "Ура!" Нацист на трибуне, видимо, решил, что аплодисменты эти относятся к нему, и продолжал речь с еще большим воодушевлением. Шум на площади нарастал. Нам нужно было срочно убираться оттуда, и я глазами дал Спирину знак. Он понимающе кивнул мне. Виктор же будто сквозь землю провалился.
Лицо Заречнова побагровело, в глазах появился недобрый блеск. Командир закашлялся.
Разведчик продолжал свой рассказ:
- Вот я и подумал, что портрет Сталина мог повесить только он, и никто другой, да и кто еще, кроме него, смог бы так хорошо нарисовать. Между тем шум на площади поднялся такой, что оратор уже не говорил, а выкрикивал слова. И вдруг один из гитлеровских офицеров обернулся и увидел портрет Сталина. Ошеломленный офицер рявкнул что-то стоящему рядом с ним унтер-офицеру, и тот бегом бросился срывать портрет. Грянул взрыв. Трибуна и стоявшие возле нее гитлеровские офицеры взлетели на воздух. Женщины, запричитав, бросились врассыпную. Началось что-то неописуемое. И представьте себе, товарищ командир, среди всей этой толчеи и неразберихи вдруг вижу я Виктора. Идет он ко мне навстречу как ни в чем не бывало, спокойный такой, во рту папироска, будто мы с ним в Москве в Охотном ряду встретились. Подошел и говорит: "Теперь нам пора". А я его и спрашиваю: "Это твои штучки?" "Разумеется, мои", - отвечает. Выбрались мы с площади благополучно, помогла суматоха. Вот и все, товарищ командир, теперь сами решайте.
Заречнов сверлил глазами Коровина.
- Что ты по этому поводу скажешь?
- Ничего, - спокойно ответил Виктор.
Подобное в отряде произошло впервые. Разумеется, бывали случаи нарушения воинской дисциплины, не без этого, ведь в особых условиях вместе собралось больше сотни людей, каждый со своим характером и привычками. Но такого грубого нарушения никто из партизан не совершал. Заречнов так разволновался, что не мог даже сразу говорить.
Рыбаков, поняв, видимо, всю серьезность положения, решил как-то оправдать Виктора.
- Я тоже, конечно, виноват, - робко начал Петр, - я хотел...
Но командир резко оборвал его:
- Мину он мог взять только у вас, это мне ясно.
- Чего тут много говорить? Накажите меня, и баста. Ни Петр, ни Иван в этом деле не замешаны. Я все это сделал сам, по собственному усмотрению.
- И это ты называешь собственным усмотрением? А то, что ты подвел своих же товарищей, - это тебе тоже собственное усмотрение?! А то, что ты грубо нарушил приказ, - тоже собственное усмотрение?! Мы партизаны, а не банда анархистов. И никто из нас не имеет права действовать, как ему заблагорассудится.
Немного сбавив тон, командир продолжал:
- То, что ты взял всю вину на себя, говорит о твоей порядочности, но и двое твоих друзей, которые дали тебе мину, тоже виноваты.
Коровин внешне был спокоен:
- Никто мне ничего не давал. Правда, Рыбаков как-то спрашивал меня, не хотел бы я испробовать такой сюрприз, на что я, конечно, сразу согласился. А, чего тут много говорить!.. Не стоит...
- Почему же это "не стоит"? Говори толком. Или ты не хочешь говорить правды?
- Я бы никогда не взорвал этой мины, если б случайно не узнал, что на этом митинге будет выступать нацистский советник, тот, который бесчинствовал по всей Смоленской области. Я понимал, что больше такой возможности у нас не будет. Или ты думаешь, мы смогли бы подложить мину в его спальне? Ты сам всегда учил нас правильно оценивать обстановку и в случае необходимости самостоятельно принимать решение. Вот я и принял решение.
Голос Коровина окреп. Чувствовалось, что он убежден в своей правоте.