Плененную. В лапах толпы. Ее подняли над головами и передавали друг другу, точно сверток. Беспомощная мышка в когтях кошачьей стаи.
Ее тащили к фонарному столбу.
Неужели хотят линчевать?
Именно. И не просто хотят. Уже делают. Коллективная истерия стала незыблемой. Как всегда бывает, толпа подчинилась стадному чувству. Если любого из этих консервативных молодцев отвести в сторонку и спокойно спросить, вправду ли он хочет совершить хладнокровное убийство, без суда и следствия повесив человека, то почти наверняка каждый открестится. Но скопом, в безликом людском месиве, охваченном радостным безумием, все они были глухи к доводам разума. Даже если бы кто-нибудь осмелился их привести.
Тем более жертва подходила по всем статьям.
Императора убил социалист, а она – самая известная берлинская социалистка.
Баба. Иностранка. Революционерка. Жидовка.
Вздернуть еврея? В сословии немецких юнкеров это не считалось большим грехом. В сотне миль на восток евреев вешали для развлечения.
Устоять просто невозможно.
Стэнтон не верил своим глазам. Добропорядочный город, прославленная столица мира, еще днем восхищавшая электрификацией, трамвайной сетью, транспортными артериями и моторизованной доставкой "Кофе и торт", столица, которой завидовал весь мир, всего за несколько часов превратилась в джунгли.
Кровожадность охватила не всех. Вокруг Стэнтон видел встревоженных людей, которых, как и его, поразила скорость, с какой развивались события. Но в центре бури толпа обратилась в единого многоголового монстра. Через перекладину фонарного столба перебросили веревку. Электрический фонарь, сияющий символ организованной и прогрессивной нации, мгновенно преобразилсся в виселицу, готовую услужить самым низменным первобытным инстинктам.
Лицо извивавшейся жертвы, то попадавшее под резкий свет фонаря, то скрывавшееся в тени, попеременно казалось ярко-белым и серым, белым и серым. Такое маленькое лицо. Такая маленькая женщина. И вместе с тем такой большой человек. Стэнтон читал, что во время своих выступлений она будто становилась выше ростом, ее сочный голос и острый ум завораживали слушателей. Но сейчас прославленный интеллект ей не помощник. Губы ее шевелились. Пытается урезонить своих палачей? Открыть им глаза на бессмысленность их действий? Нет, скорее всего, молит о пощаде, что в равной мере бессмысленно.
Десятки рук ее дергали, пихали и подталкивали к виселице. Жить ей осталось не более минуты.
Стэнтон отвернулся. Чтобы не видеть, как она умрет.
Но тут в голове его прозвучал голос. Голос Бернадетт. С милым ирландским акцентом. Он нашептывал в самое ухо: Она удивительная женщина. Я перед ней преклоняюсь. Очень умная, очень страстная, очень смелая и очень значимая.
Бернадетт сказала это ночью в Вене. Губы ее были так близки, что нежно чиркали его по щеке. А сейчас голос ее продолжил: Ну что ж ты, капитан Стэнтон из десантного спецназа? Ты допустишь, чтобы беззащитная невинная женщина умерла? Вот так поступит британский солдат? Только не забудь, что ее линчуют из-за тебя! Осталась в тебе хоть крупица чести?
Сказано в точку.
В другое ухо зашептала Кэсси. Обе женщины призывали действовать.
Вспомнилось письмо в бумажнике. Я никогда не жалела, что вышла за военного. Потому что знала: ты веришь в то, ради чего рискуешь своей жизнью.
Таким она его любила. Того, кто поступает правильно.
С девушками не поспоришь. Он должен повести себя как мужчина.
Хью стал пробиваться в гущу толпы. В конце концов, что ему терять? Миссия выполнена, история еще не написана, его жизнь принадлежит ему, а поступки его значимы не больше и не меньше, чем поступки других людей. Он волен в своих действиях и вправе рискнуть жизнью, чтобы ни в чем не повинную женщину не вздернули на фонарном столбе.
А если он разделит ее судьбу? Что ж, не худший способ умереть.
Времени мало.
Ну шевелись же! – понукал голос Бернадетт в одном ухе.
Скорее, Хью, скорее! – подгонял голос Кэсси в другом. – Они убьют ее!
Стэнтон буквально прорубал себе дорогу, угощая поставленными ударами тех, кто мешкал подчиниться его отрывистым командам. По опыту он знал, что разъяренная толпа опасна, но в то же время тупа и безвольна, и решительный человек может с ней справиться. Многие уступали ему дорогу охотно, полагая, что он рвется стать палачом, и втайне радуясь, что кто-то другой выполнит грязную работу, а они лишь безответственно насладятся зрелищем.
Не прошло и полминуты, как он оказался в сердцевине бучи и привлек к себе внимание.
– Опустить и отойти! – по-немецки гаркнул Стэнтон. – Женщину выпустить, всем шаг назад!
Голос его был громок. Звучен. Властен. Голос, привыкший отдавать команды, которым подчиняются. Молодчики с безумными глазами замерли, не выпуская сопротивлявшуюся женщину. Здесь царили массовое помешательство, паралич личной воли и бешенство ненависти. Твердое целенаправленное вмешательство Стэнтона было подобно палке, сунутой меж спиц вертящегося колеса.
Хью протолкался к превращенному в виселицу столбу, возле которого Роза Люксембург ожидала казни.
Поставил ногу на фонарное основание и, подтянувшись, чуть возвысился над толпой.
– Эта женщина – член легальной политической партии! – крикнул Стэнтон. – Нет никаких доказательств ее причастности к убийству императора. Если кто-нибудь ими располагает, их следует представить на суд закона!
Он почти преуспел. Слово "закон" было как удар. Этих студентов профессора высекли бы и за меньшую провинность. Для них, взращенных прусской военной культурой, дисциплина и послушание были религией. Кольцо ненависти, окружавшее Стэнтона и Люксембург, слегка разжалось, инстинктивно подчинившись внезапному лидеру.
К несчастью, в толпе оказался свой вожак, не пожелавший сдаться.
Молодой парень в студенческой фуражке вышел под свет фонаря. Холодные светлые глаза. На щеках розовые шрамы записного дуэлянта. Аристократический отпрыск, прусский юнкер до кончиков ногтей. Он тоже привык, что ему повинуются.
– Кто ты такой? – властно спросил студент.
Стэнтон соскочил с фонарного основания. И все равно возвышался над парнем.
– Я тот, кто удержит тебя от очень большой ошибки, сынок, – сказал он, сунувшись лицом вплотную к лицу оппонента.
Смелый ход не сработал. В 2025-м он бы смутил надменного, через губу цедящего слова аристократического юнца, арестованного за то, что после студенческого бала отлил на улице. Но сейчас перед Стэнтоном был человек, чье высокородное мышление ковалось в девятнадцатом веке. Он уступал только себе равным.
– Эта тварь – социалистка и польская шлюха! – выкрикнул парень в лицо Стэнтону. – Она убила кайзера, и мы с ней разделаемся. Станешь мешать – разделаемся и с тобой.
Из двух вожаков толпа предпочла своего и вновь изготовилась к броску. В распоряжении Стэнтона была лишь доля секунды. Молниеносным отработанным приемом он зажал голову парня в борцовском захвате.
– Этот человек арестован за угрозы полицейскому! – крикнул Стэнтон. – Всякий, кто попытается ему помочь, тоже будет арестован!
Конечно, это был отчаянный шаг, учитывая отсутствие формы и акцент, выдававший иностранца. Кроме нахрапистого, но голословного утверждения никаких доказательств полицейского статуса.
Враждебность толпы возрастала.
Стэнтон решил достать пистолет, хотя опыт учил: чрезвычайно опасно прибегать к оружию в толпе. Ситуация перейдет на совсем иной уровень. Наверняка здесь найдутся люди с оружием, и если они тоже за него схватятся, то останется лишь два варианта: отступление или перестрелка. Стэнтон исповедовал правило: никогда не демонстрируй оружие, если не готов его применить. А применять очень не хотелось. Случись перестрелка, и кто знает, во что разовьется и без того жутко неустойчивая ситуация?
Но иного выхода не было.
Стэнтон пригнул юнкера к земле и, собою закрыв Люксембург, вскинул пистолет:
– Последнее предупреждение! Именем императора, всем отойти! Стреляю при малейшей угрозе мне или этой женщине!
Возможно, маленький короткоствольный "глок" кому-то показался странным, но удивления никто не выказал. Народ умел распознать оружие, и факт его появления всех убедил в полномочиях Стэнтона.
Толпа дружно отпрянула, покинув своего коленопреклоненного вожака. Безумие не настолько захватило людей, чтобы они забыли о главенстве закона или рискнули схлопотать пулю. Стэнтон не мешкал. Бросив "арестованного", он подхватил Люксембург под руку и стал проталкиваться к помосту.
– Я хочу обратиться к людям, – сказала Роза. – Я должна объяснить…
– Никаких речей, – отрезал Стэнтон. – Укройтесь в штабе.
Партийцы окружили своего товарища и увели в здание.
Вспрыгнув на помост, Стэнтон сам обратился к толпе:
– Расходитесь! Так не годится скорбеть по императору. Расходитесь!
Вероятно, толпа и сама бы разошлась, но за нее всё решили: цокот копыт по булыжникам возвестил о запоздалом прибытии полиции.
Стэнтону совсем не улыбалось, чтобы его арестовали как самозванца, и потому он, не имея других вариантов, слез с помоста и вслед за социалистами зашел в штаб СДПГ.