"Ненавижу этот припев, - устало подумал Иван, - с самого детства". Все нехитрые и, похоже, самолично придуманные сказки об оживших мертвецах, зомби и прочих упырях его дед заканчивал именно этими дурацкими словами. Произнесенные в ночи - страшным, протяжным полушепотом - они эхом отдавались в детском сознании Ванечки, маявшимся по полночи (как ему тогда казалось) удушающей бессонницей, а потом и кошмарами.
Сознание пятнадцатилетнего Ивана Александровича Мальгина напевало иные песни, призывной мольбой выводя: "Ложись, дозором утомленный". Спать хотелось нещадно. Красные от недосыпа глаза слезились и закрывались на ходу.
На станции же царило праздничное оживление. Помимо надрывающихся громкоговорителей, вливающих в уши несчастных слушателей однообразный, давно приевшийся репертуар, всеобщее внимание привлекали алые знамена, развешанные повсюду. Яркие полотнища, свисающие со всех сторон - стен, потолков, уступов, сводов и карнизов, обильно украшавших Ботаническую, буквально притягивали взгляды ошарашенных обывателей. Впервые за долгие годы монотонная серость невзрачной обители расцвела обжигающе колючим цветом. Немногочисленные дети обалдело, буквально с раскрытыми ртами вышагивали вокруг удивительных флагов, исподволь стараясь прикоснуться к драгоценной ткани. Начстанции товарищ Федотов, суровый и непреклонный в прочие дни, лишь укоризненно грозил сорванцам пальцем да напыщенно хмурил брови, при этом не очень старательно пряча довольную улыбку в густые усы. Рядом с начальством наматывал круги верный подхалим (по призванию) и завскладом (по должности) Василич, кудахча подобно наседке, побившей межрайонный рекорд по высидке яиц:
- Красота-то какая, Павел Семеныч, ты посмотри! Аж душенька партийная радуется! Вот ведь на что криворукий народец эти чкалы, а такой схрон замечательный откопали - и стяги, и значки, и грамоты тебе… бланки партбилетов, пионерские галстуки, вымпелы, даже горн нашелся. Хоть сейчас строем вставай и вперед - к коммунизму.
- Ты, Василич, давай без богохульства. Сердцу, конечно, вся эта лепотень и мила, только ведь и без того станция нашенская хороша, считай большевистским заветами и промышляем без устали, как и завещал нам великий товарищ… Тьфу ты, опять зубы заговариваешь. Давай-ка по-быстрому отгружай Чкаловской премиальные, и гляди у меня, не жилься! Заработали горемыки, все по-честному. Праздник какой всем устроили!
Завскладом с готовностью закивал и почти уже ринулся исполнять поручение, как заметил в толпе Ивана, вялой походкой бредущего куда-то - явно без цели, и негромко прикрикнул, подражая начальственной интонации:
- Ванька, ходь сюды!
Начстанции, только вздохнул, давно устав, как от самого лизоблюдства, так и от тщетной борьбы с ним. Старый хитрован Василич даже прямую критику в свой адрес умело переводил на обычные "рельсы" лести, поддакивания и прочей малоприятной для нормального мужика гадости.
Иван, погруженный в свои мысли, на окрик никак не отреагировал, продолжая, как ни в чем не бывало, свое неторопливое шествие. Дозорный шел словно лунатик - никого и ничего не замечая вокруг. Губы его подрагивали, иногда складывались в слова, будто он вел неслышимую беседу с самим собой. Казалось, еще чуть-чуть и самостийный спор-разговор перерастет в нечто большее - с жестикуляцией и криками. Однако неугомонный завсклада бесцеремонно прервал напряженную рефлексию, схватив "мыслителя" за руку.
- Ваньк, ты чего ето не отзываешьси?
Федотов, с трудом сдерживаясь, незаметно сплюнул в сторону: "пародист недобитый".
- А, что? - Дозорный, пойманный врасплох, с трудом приходил в себя. - Это вы, дядя Коля? Извините, задумался.
- Задумался он, - недовольно просипел Василич. - И как ты к старшему по званию обращаешься?
"Лебезим перед одними, отрываемся на других", - с досадой отметил про себя Федотов.
- Прошу прощения, Николай Васильевич, виноват.
- Так, друг мой. - Заведующий складом сменил гнев на милость. - Беги ко мне, там дрезина под погрузку стоит, нужно в нее перекидать консервы, сласти кое-какие, спиртяжки немного - смотри бутыли не расфигачь, как дружок твой, Живчик…
На последнем слове Василич осекся, поняв, что брякнул про сына начстанции явно лишнее. Секундное замешательство (да легкая паника в бегающих свинячьих глазках), и командная речь обернулась подобострастной:
- Павел Семеныч, люблю твоего Костика, как родного, вот тебе крест… в смысле, слово большевистское. Однако иногда такое вытворит окаянный, что только и прощаешь в надежде, что за ум вот-вот возьмется и в папку своего наконец пойдет, станет ответственным гражданином Ботанической, честным, порядочным…
Федотов, как обычно в таких случаях, отключил слух и мозг и нетерпеливо махнул рукой, лишь когда поток елея начал перехлестывать все возможные границы.
Приняв начальственный жест за добрый (а главное - прощающий небольшую бестактность) знак, Николай Васильевич удовлетворенно крякнул и вернулся к застывшему дозорному:
- Возьмешь тюки с одеждой списанной, пару поддонов фонящих книжек из спецхрана, две бочки с "отработкой". Так, что еще забыл? Ну вот, на десерт - коробочку лекарств от души оторву. Сроки годности везде либо замазать надо, либо сорвать к чертям. Чего стоишь, рядовой Мальгин? Разрешаю выполнять, кладовщик в курсе, поможет, чем сможет.
Опешивший от неожиданного поворота событий Иван некоторые время лишь беззвучно открывал и закрывал рот, не решаясь перечить раздражительному начальнику. Однако валящая с ног усталость и обостренное чувство справедливости победили "иерархическую" робость, и он тихим голосом возразил:
- Дядь Коль… Николай Васильевич, как же так, я ведь только с "ночного" иду, двенадцать часов без сна, еще и инцидент этот…
Завсклада злобно зыркнул на расхрабрившегося молодого человека и бесцеремонно отрезал:
- Знаю я ваши так называемые "ночные дозоры"! Одно разнузданное пьянство да здоровый сон у костра. Ну-ка марш…
Теперь пришла очередь вмешиваться Федотову:
- Ну-ка, цыц, коли не видишь - пацаненок на ногах не держится! Гостинцы самолично пойдешь на дрезину навьючивать, не переломишься, а то жиром оплыл весь, холодец ходячий, смотреть противно.
Василич нервно хохотнул в ответ и, мгновенно уловив перемену начальственного настроения, без единого возражения ретировался. Правда, напоследок одарив Мальгина весьма нелестным и "многообещающим" взглядом.
- Иван, что за оказия приключилась? Мне ничего не докладывали, - спросил начстанции, дождавшись, пока разобиженный завскладом не скрылся в толпе.
- Павел Семеныч, - заволновался дозорный, - это… ну… фигня какая-то… в смысле, зверюга неопознанная… как это… неидентифицированный носитель мутагенных изменений, вот! Я туннель патрулировал - должны по уму втроем ходить, но чкалы со мной не пошли. Их командир, сказал, что ботаникам - ну, жителям нашей станции, а не в обидном смысле, ага… ну это он, наверное, хотел сказать… в дозоре делать нечего, и домой пытался меня отправить, только ведь я доброволец и никак не…
- Стоп, стоп, стоп! Не тараторь! Не разумею ничегошеньки. Давай так - шагом марш отдыхать, отоспись от души и со свежей головушкой ко мне - отчет держать. Уразумел?
Иван радостно, не скрывая облегчения, закивал и тут же, не прощаясь, с готовностью зашагал в сторону жилища.
* * *
Произошедший разговор выветрился из памяти уже через пару минут - сонливость и усталость быстро взяли свое. И лишь одна - самая навязчивая, самая беспокойная и неотступная мысль преследовала Ивана. Светлана… Светочка, Светик, Светлячок… Как осуществить задуманное, как разорвать тот невыносимый заколдованный круг - чудную помесь из страха и заветной мечты, - чтобы многотонный груз неопределенности, мучавшей уже несколько месяцев, наконец спал с его не самых сильных и выносливых плеч…
Дозорный мельком кинул взгляд на блестящую металлическую поверхность ближайшей колонны и с неудовольствием отметил собственную худощавость (злые языки называли ее худосочностью) и общую субтильность совсем не по-геройски выглядящего тела. Гнутая, отполированная до состояния зеркала жесть, покрывающая столб, еще больше искажала нерадостную для Ивана картину - карикатурный великан с осиной талией и такой же грудью. По эту сторону "зеркала" он не отличался и высоким ростом - тем обиднее казалась немая, но ядовитая насмешка листа презренного железа.
Молодой человек, огромным усилием воли стряхнув с себя почти победившую дрему, неожиданно резким шагом приблизился к колонне - практически вплотную - и застыл от нее в сантиметрах двадцати. С такого расстояния фигура уже не выглядела столь гротескно, однако вытянутое лицо в обрамлении не по моде длинных волос показалось мордой спаниеля - вечно печальной и до отвращения невыразительной. Попытка растянуть тонкогубый рот в широкой и злой насмешке превратила отражение - вопреки ожиданиям - не в Чеширского кота, а в скалящегося в дурной ухмылке суслика.
Расстроенный Иван мигом потерял всяческий интерес к лживой бездушной сущности, являющейся по совместительству украшением и декоративной опорой станции. Однако внутри уже привычно скребли разбуженные "кошки" - думки, одна мрачней другой, закружились в занудном, миллион раз повторенном хороводе: "она тебе откажет", "кто она, а кто ты", "красавица и…".
"Махнуть бы на все рукой, быстрей добраться до вожделенной "кроватки" и спать несколько счастливых часов подряд - без снов и кошмарных откровений", - влюбленный страдалец тяжело вздохнул и медленным шагом двинулся к "дому".