Она простояла там до позднего вечера, пока работали саперы, а потом увидела Шульгина, и партизаны, получив особое разрешение командира, с великой осторожностью провели узкой тропой Володину мать в подземелье.
Услышав голос матери, Володя разом соскочил с табуретки, стоя на которой он укреплял плакат на каменной стене, и кинулся в боковой проход.
— Куда же ты? — удивился Ваня.
— Сейчас! Скажи, я… сию минуту вернусь. А дядя Гриценко уже бежал навстречу Евдокии Тимофеевне.
— Здравствуй, Дуня! — Они обнялись. — Здравствуй, Евдокия Тимофеевна! — Они еще раз поцеловались. — Здорово, кума дорогая! — Они поцеловались в третий раз. — Вот и свиделись, слава богу, живые. Как там Анюта-то моя? Не слыхать? Забрали ее, слыхал…
— Выпустили ее. В Керчи она, у свояченицы пока.
— Ну, спасибо тебе за добрые вести, дорогая! Вот радость-то у нас!
— А где ж Вовочка-то? — беспокойно вглядываясь в полумрак, спросила Евдокия Тимофеевна.
— Да сейчас он тут с Ваней был… Вовка, где ты там? Мать пришла, а он…
— Он сейчас, сию минуту… — поспешил объяснить Ваня. — Здравствуйте, тетя Дуня! С наступающим праздником вас!
— Да, праздник уже к нам пришел, — откликнулся дядя Гриценко. — Ну вот он, твой Вовка.
Мать стремительно обернулась и увидела Володю. Он уже успел сбегать в свой штрек и теперь стоял в полном снаряжении боевого партизана: две гранаты на кушаке, плотно стянувшем стеганку; за плечом на ремне знаменитый обрез — пионерская пушка; поперек живота — трофейный немецкий автомат «шмайсер». Голову Володи венчала ушитая, но тем не менее сползавшая на брови и топырившая ему уши бескозырка с золоченой надписью «Береговая оборона» — память о погибшем Бондаренко.
Володя решил явиться к матери во всей своей партизанской красе. Вот он, сбылся желанный, загаданный час свиданья!
— Здравствуй, мама, — неверным баском, в котором вдруг появилась сипотца, проговорил Володя, козырнул, но сам смутился и протянул матери руку: — Ну, как поживаешь? Здоровье твое ничего?
Ему было уж очень неловко держать в руке немецкий автомат, и вообще все вышло не так, как он задумал. Да и мать как-то заробела и стеснялась посторонних, подавленная непривычной обстановкой подземелья. Озабоченно всматриваясь в изменившиеся черты Володиного лица, она тихо ответила:
— Ох, Вовочка, здравствуй, дорогой! Ничего здоровье, спасибо тебе. Как ты тут?
— Я… тоже ничего. Обыкновенно. А от папы есть что?
— Где ж тут можно было — от папы? Ведь у нас немцы стояли…
— Знаю я…
— До поцелуйтесь вы, шут вас возьми совсем! — не вытерпел дядя Гриценко. — Одичал совсем парень. Столько мать не видал, такое время пережили, а он ей ручку тянет! Тьфу!
Володя подошел к матери, придерживая одной рукой гранаты, другой — очень ему мешавший проклятый немецкий автомат, и неуклюже поцеловал Евдокию Тимофеевну в щеку. Она схватила его чумазые щеки, стиснула ладонями и стала целовать, разом залив его лицо своими слезами.
Но тут послышались твердые, крупные шаги. Володя живо отскочил от матери, оправляя куртку, пряча за спину оружие. Вошел комиссар, за ним шли Лазарев, Жученков, Корнилов и гости с поверхности.
В руках у комиссара был большой исписанный лист бумаги. Партизаны стали рассаживаться на скамьях и табуретках. Когда все разместились, командир Лазарев спросил, обращаясь в сторону боковой штольни:
— Ну, Шульгин, как у тебя там?
— Все в порядке. Дело на мази! — донеслось из штольни.
— Ну давай тогда!
И внезапно все, что было два месяца совсем почти черным или в редких случаях желто-серым, вдруг, в одно мгновение, стало ослепительно белым. Люди зажмуривались, прикрывая ладонями глаза.
Это вспыхнули электрические лампочки, нити которых накалил ток от немецкого движка, притащенного партизанами к входу в каменоломни. В том и был задуманный сюрприз Шульгина и Пекермана.