Там раньше часовой стоял, а теперь никого нет. Мы полезли туда посмотреть, а там гранаты лежат. Надо их захватить сюда, а то они фашисту достанутся.
— Хо, ты глазастый! Не зря про тебя Гриценко говорил. А то верно гранаты? Глаза-то у тебя не больно велики со страху? Может, там баклажаны или веретена лежат?
— Да нет же, самые настоящие гранаты, «ЭФ—1». Что я, не знаю! Вот спросите Ваню.
— Ну, раз сам Ваня подтверждает — все! — усмехнулся в темноте командир. — Против такого авторитета я, конечно, уже пас! Вы дорогу сможете показать?
— Ну конечно же! Мы бы сами притащили, да тяжелые больно.
— Нет уж, сами-то не надо. Сейчас я направлю с вами людей, только вы живенько управляйтесь. Чтоб одна нога здесь, другая — там. А заодно, хлопцы, вы там передайте в поселке, чтобы наши все к рассвету сюда подтягивались. У дяди Гриценко список есть, а Ваня, как местный житель, адреса найдет. Ну, марш!
— Пошли, местный житель, — съязвил Володя.
Последнюю ночь спал Володя на поверхности земли, в домике Гриценко.
Несколько раз ночью мать подходила к его постели, на которой он спал рядом с Ваней, поправляла одеяло на мальчиках, зажимала кулаком себе рот, чтобы не застонать, не заплакать от томившей ее тревоги. А когда в пазах синих бумажных штор затемнения еле засквозили первые проблески рассвета, дядя Гриценко уже сполз со своей койки, затопал босыми ногами по хате, поднял шторы, пуская в комнату холодную, стылую муть начинавшегося утра. Потом он растолкал крепко спавших мальчиков:
— Давай, хлопцы, пора!
Мальчики, позевывая, одевались. Дрожь пробирала их со сна. Евдокия Тимофеевна и Валя уже растопили плиту, грели чай. Тетя Нюша оставалась в кровати: она совсем занемогла в последние дни. Мальчики умылись во дворе под рукомойником студеной водой, разом согнавшей дремоту, вернулись в дом, сели за стол. Евдокия Тимофеевна не отходила от сына, а тетя Нюша тихо говорила с постели:
— Пей, Вовочка… когда еще теперь тебя угощать придется. Кушай, родной… Ванечка, бери, бери содовые пышки, насыпай в мешочек, не для кого нам теперь беречь-то… Ох, детки, детки…
Мальчики, сосредоточенно сопя, жевали холодные лепешки, оставшиеся с вечера, и прихлебывали горячий чай, разлитый в блюдечки.
За окном туман начинал отползать, небо тронуло розовым. И опять, все громче с каждой минутой, заработала близкая машина войны.
— Кончай, хлопцы, чаи гонять! Люди ждут. Надо приказ исполнять.
— Как же ты там, Вовочка, будешь? И представить себе не могу, — приговаривала Евдокия Тимофеевна.
— Да не беспокойся ты, пожалуйста, за меня, мама, хватит тебе уж! Ты вот лучше, мама, себя тут побереги да запомни, что тебе дядя Ваня вчера наказывал. Ты как будешь говорить, если кто про меня спрашивать станет?
— Да помню я, помню, Вовочка… Скажу: «Володя к бабушке уехал».
— Вот помни: к бабушке. Смотри не проговорись. Это ведь военный секрет, тайна, понимаешь?
— Да понимаю я, Вовочка, — покорно, сдерживая слезы, отвечала мать. — Ах, Вовочка, Вовочка! Ты хоть себя там веди поосторожнее, не рискуй зря.
— И ты, Валентина, смотри никому не сболтни, куда я ушел. Тоже должна понимать.
— Ладно, не учи, пожалуйста! Загордился уж совсем. Дядя Гриценко отозвал Володю в сторону:
— Что это у тебя с сестренкой разговор все какой-то нескладный получается? А между прочим, она тебе старшая сестра. И девушка во всех смыслах на деле-то покрепче вашего брата будет.
— Это в каком смысле? — обиделся Володя.
— А в таком, что зря языком не болтает налево-направо. Знает про себя и молчит.
— А про что ей молчать?
— Про то. Про то, чего вам и знать не полагается.
Володя, ничего не понимая, посмотрел на Ивана Захаровича. Но он знал, что много у дяди Гриценко не выпытаешь.