"Если бы все было так просто! - вздохнул Этцвейн, - Его нелепое поведение окружено множеством не менее таинственных обстоятельств. Например, никто еще толком не объяснил, откуда взялись рогушкои".
"Опять же, все ясно - их подослали вечно злобствующие паласедрийцы".
"Гм. А кто заранее оповестил Хиллена о моем прибытии? Кто приказал ему меня убить?"
"Как кто? Воздушнодорожные магнаты, кто еще!"
"Допустим. Но поверьте мне, во всей этой истории есть другие загадки, заставляющие сомневаться в самых очевидных предположениях", - Этцвейн вспомнил самоубийственное покушение благотворителя Гарстанга и странное надругательство крысы над его трупом. Зачем было крысе в первую очередь прогрызать зияющее отверстие в грудной клетке?
Кто-то подсел к их столу - Дайстар.
"Все гляжу на вас, - обратился он к Этцвейну. - Мы когда-то встречались, где - не припомню".
Этцвейн лихорадочно собрался с мыслями: "Я слушал вас в Брассеях. Наверное, там вы меня и запомнили".
Дайстар взглянул на эмблему ошейника Этцвейна: "Бастерн... кантон наркоманов-женоненавистников".
"Хилиты больше не поклоняются Галексису. В Башоне все изменилось, - Этцвейн, в свою очередь, узнал на ошейнике Дайстара розовые и темно-голубые полоски Шкория, горного кантона, занятого рогушкоями. - Не согласитесь ли выпить с нами?"
Дайстар не возражал. Этцвейн подозвал официанта; тот принес еще один диоритовый бокал - тонкостенный, как яичная скорлупа, отполированный до оловянного блеска. Этцвейн стал разливать вино. Дайстар приподнял палец: "Хватит... В последнее время мне претят еда и питье - по-видимому, врожденный недостаток, проявившийся с возрастом".
Финнерак внезапно прыснул и расхохотался. Дайстар с любопытством обернулся к нему. Этцвейн объяснил: "Мой друг долгие годы отрабатывал крепостной долг в исправительном лагере, где ему пришлось пережить много лишений. Он тоже не испытывает особого влечения к чудесам кулинарии и виноделия, но по совершенно противоположным причинам".
Дайстар улыбнулся - зимний пейзаж его лица на мгновение заискрился отблесками солнц: "Я не враг излишеств, как таковых. Меня тревожит и отвращает, скорее, тот факт, что радости жизни приходится покупать за деньги".
"Хорошо, что они продаются, - проворчал Финнерак, - иначе на мою долю не пришлось бы никаких радостей вообще".
Этцвейн с сожалением посмотрел на флягу драгоценного вина: "Как же вы тратите деньги?"
"Глупо, - сказал Дайстар. - В прошлом году я купил землю в Шкории - коттедж в тихой горной долине, с садом и прудом. Там я надеялся, когда придет время, скрыть от людей старческое слабоумие... Что ж, человек предполагает, а судьба играет в кости".
Финнерак попробовал вино, опустил бокал и устремил неподвижный взгляд в пространство.
Этцвейн начинал тяготиться ситуацией. Сотни раз он представлял себе встречу с Дайстаром, неизменно в драматических обстоятельствах. Теперь они сидели за одним столом - и беседа становилась невыносимо банальной. Что он мог сказать? "Дайстар, вы мой отец! Во мне вы узнали самого себя!" - вульгарная мелодрама. Отчаявшись, Этцвейн произнес: "Насколько я помню, в Брассеях вы были в ударе... то есть, я хочу сказать, что сегодня вы играете хладнокровнее".
Дайстар быстро взглянул на Этцвейна и отвел глаза: "Разница настолько очевидна? Сегодня я выдохся, не в себе - меня отвлекают посторонние события".
"Захват Шкория?"
Дайстар помолчал, потом кивнул: "Дикари осквернили мою долину - там я часто находил покой, там ничто никогда не менялось". Он улыбнулся: "Смутная меланхолия созвучна музыке. Но как только происходит настоящая трагедия, я теряю вкус к импровизации... Про меня говорят, что я прихотлив, играю по наитию. Но сегодня собрались человек двести - не хочу их разочаровать".
Финнерак был пьян, рот его кривился недоброй улыбкой: "Наш друг Этцвейн тоже большой музыкант! Заставьте его что-нибудь сыграть".
"Этцвейн? Великий бард древнего Азума! - удивился Дайстар. - Вы знаете, что вас назвали в его честь?"
Этцвейн кивнул: "Моя мать жила на Аллее Рододендронов. Я вырос безымянным и сам выбрал себе имя - Гастель Этцвейн".
Дайстар опустил голову - может быть, пытаясь вспомнить тот день, когда он гостил в опрятной хижине на Аллее Рододендронов. "Это было давно, - думал Этцвейн, - он не вспомнит".
"Нужно играть", - спохватился Дайстар и пересел на скамью. Выбрав дарабенс, он исполнил традиционную сюиту - из тех, какие часто требовала публика в танцевальных залах на Утреннем берегу. Этцвейн уже начинал терять интерес, когда Дайстар резко изменил тембр и стиль аккомпанемента. Теперь те же мелодии, те же ритмы звучали по-новому. Сюита превратилась в огорченную, раздраженную повесть о бессердечных расставаниях, колких насмешках и упреках, о демонах, заливающихся издевательским смехом на ночных крышах, об испуганных птицах, затерявшихся в грозовых тучах... Дайстар выдвинул сурдину, приглушил тембр и замедлил темп - музыка безоговорочно утверждала скоротечность всего разумного и полезного, всего, что облегчает жизнь. Триумфально шествовали темная, животная страсть, страх, жестокость, рваные, бессмысленные аккорды... После затянувшейся паузы, однако, наступила сдержанная кода, напомнившая, что, с другой стороны, добро, будучи отсутствием страдания, не существует без понимания зла.
Дайстар немного отдохнул, опять набрал несколько аккордов и углубился в сложное двухголосие - порхающие пассажи журчали над спокойной торжественной темой. Дайстар играл с отрешенным лицом, пальцы его двигались сами собой. Этцвейн подумал, что музыка эта была скорее рассчитана, нежели выстрадана. У Финнерака слипались глаза - тот слишком много съел и выпил. Этцвейн подозвал официанта и расплатился. Сопровождаемый сонно бормочущим Финнераком, он вышел из "Серебряной Самарсанды" и вернулся на лодке в отель "Речной остров".
Этцвейн вышел в сад и постоял в тишине, обратив лицо к Скиафарилье - где-то там, за мерцающим скоплением звезд, была древняя Земля... Когда он вернулся в гостиную, Финнерак уже ушел спать. Этцвейн взял перо и один из приготовленных на столе бланков для извещений и приглашений. Тщательно выбирая выражения, он набросал несколько фраз и скрепил открытое письмо печатью Аноме.
Вернувшись в вестибюль отеля, Этцвейн подозвал мальчишку-посыльного: "Отнеси это в "Серебряную Самарсанду" и отдай лично в руки друидийна Дайстара - никому другому! Не отвечай на вопросы - просто передай сообщение и возвращайся. Все понятно?"
"Понятно!" - мальчишка убежал. Этцвейн вернулся в номера и закрылся в спальне. И на душе, и в желудке у него было тяжело - он сомневался, что когда-нибудь еще станет заказывать "пир из сорока пяти блюд".
Глава 6
Одолеваемый сомнениями и недобрыми предчувствиями, Этцвейн решил не заезжать пока в кантоны Дальнего Запада, но сразу вернуться в Гарвий. Он отсутствовал дольше, чем намеревался - в Гарвии же события происходили быстрее, чем в провинции.
Между Масчейном и Брассеями еще не было прямой воздушнодорожной линии - неблагоприятные ветры и пересеченная местность делали строительство невыгодным - но река Джардин почти восполняла это упущение. Вместо того, чтобы ждать ходившего по расписанию пассажирского судна, Этцвейн нанял быстроходный полубаркас с двумя треугольными парусами и командой из десяти человек, способной, в случае необходимости, сесть за весла или буксировать большую лодку, шагая по берегу.
Они плыли под парусами на восток по гигантской излучине реки мимо подножий пасторальных холмов Лор-Аульта, потом на север, в теснине между скалистыми кряжами Метелинской долины. В Гриаве, столице кантона Перелог, проходила ветка воздушной дороги, следовавшая вдоль Большого Поперечного хребта, но на станции сообщили, что все направлявшиеся на север гондолы задерживались в связи с ураганным встречным ветром, налетевшим с озера Суалле. Спустившись по реке до Брассейского разъезда, Этцвейн и Финнерак заняли места в гондоле "Арамаанд". Озерный шторм прекратился. Бриз, бодро веявший с залива Ракушечных Цветов, позволял делать больше ста километров в час - неугомонный "Арамаанд" мчался на север, поглощая расстояние. Уже вечером они вихрем пронеслись по долине Молчания, накренили парус над Джардинским разломом и через пять минут приземлились на Гарвийской станции.
Как никогда, Гарвий завораживал взор в минуты заката - стекло высоких шпилей наливалось пологими лучами трех заходящих солнц, поджигая город безудержной фантасмагорией цветов. Повсюду - сверху вниз и снизу вверх, на поверхности и в толще прозрачных, как слеза, стеклянных плит, куполов, шаров, конических и полусферических приливов, в пересечениях пилястров и ярусов, рельефных и резных орнаментов, внутри и вокруг ажурных балюстрад опоясывающих здания балконов и возносящихся лестниц, уходящих в перспективу арочных анфилад и контрфорсов, призматических колонн, хрустальных волют и спиралей - растекались и пульсировали приливы и отливы насыщенного цветного пламени: чарующие ум чистые лиловые и сиреневые, ясные и глубокие темно-зеленые, аквамариновые, нежно-лиственные, изумрудные тона, темно-синий и голубой, ультрамариновый и готический витражно-синий, тепло-небесные и прохладноледяные глубины, протуберанцы, сполохи и послесвечения багрового, пунцового и огненно-красного, потаенные внутренние тени безымянных световых сочетаний, сдержанный глянец древности и металлически-слепящие, радужные прямые отражения.