Явившись в столицу кантона, Оргалу, Этцвейн обратился к трем верховным судьям, упрекая их за невыполнение указа о созыве ополчения. Судьи только рассмеялись: "Когда вам понадобится отряд опытных бойцов, сообщите - мы его сформируем за два часа. А пока не получены конкретные приказы и новое оружие, зачем себя утруждать? Кроме того, чрезвычайное положение могут отменить".
Этцвейн не мог ничего возразить - точка зрения судей по-своему была логична. "Хорошо, - сказал он. - Будьте готовы, однако, выполнить обещание по первому требованию. Кстати, где находится исправительное учреждение управления воздушной дороги, лагерь №3?"
Судьи насторожились: "Зачем вам понадобился лагерь №3?"
"Приказ Аноме - обсуждению не подлежит".
Судьи переглянулись, пожали плечами: "Лагерь №3 - в сорока километрах по дороге на юг, к Соленой топи. Вы собираетесь воспользоваться своей роскошной гондолой?"
"Разумеется. По-вашему, я должен идти пешком?"
"Видите ли, в таком случае вам придется нанять тягловых быстроходцев - вдоль южной дороги нет пазового рельса".
Часом позже Казалло и Этцвейн отправились в "Иридиксене" на юг. Тросы гондолы закрепили на концах длинного тяжелого шеста, противодействовавшего подъемной силе паруса. Один конец шеста соединили с упряжью на спинах двух быстроходцев, другой поддерживала пара легких колес с перекладиной и сиденьем погонщика. Быстроходны двинулись по дороге резвой рысцой. Казалло регулировал форму и положение паруса так, чтобы животным приходилось прилагать минимальные усилия. Полет в упряжке заметно отличался от движения гондолы, подгоняемой ветром - ритмичное подрагивание тягловых тросов передавалось корпусу.
Этцвейн ощущал необычные толчки... и нарастающее напряжение - чувство вины? Ничто, по существу, не мешало ему явиться в лагерь №3 гораздо раньше. Это соображение привело Этцвейна в раздраженное, подавленное состояние. Легкомысленный Казалло, не озабоченный ничем, кроме поиска простейших способов развеять скуку, достал хитан. Убежденный в своем мастерстве и в том, что оно вызывает у Этцвейна завистливое восхищение, ветровой пытался сыграть мазурку из классического репертуара, известную Этцвейну в двенадцати вариантах. Казалло исполнял мелодию неуклюже, но старательно и почти без ошибок. Тем не менее, в одной из модуляций он непременно брал неправильный аккорд. Этцвейн, наливавшийся желчью после каждого повторения фальшивой гармонии, не вытерпел: "Это невозможно, в конце концов! Если тебе невтерпеж бренчать, по крайней мере выучи аккорды!"
Казалло насмешливо поднял брови: "Друг мой, эта пьеса - "Огненные подсолнечники" - традиционно исполняется именно так. Боюсь, у вас плохой слух".
"В общем и в целом мелодию можно распознать, хотя я неоднократно слышал ее в правильном исполнении".
Казалло лениво протянул хитан: "Будьте добры, наставьте меня на путь истинный. Я буду чрезвычайно признателен".
Этцвейн схватил инструмент, чуть ослабил высоко настроенную струну большого пальца и сыграл мазурку правильно - пожалуй, с излишней показной легкостью. В первой вариации он присовокупил изящные беглые украшения, во второй сыграл тему в обратном движении, ракоходом, аккомпанируя совсем в другом ладу, после чего, вернувшись к первоначальной последовательности, исполнил блестящую импровизацию взволнованным быстрым стаккато, более или менее согласовавшимся с его настроением, продолжая контрапунктически повторять основную тему в других голосах на манер ричеркара. Завершив пьесу виртуозной каденцией с добавлением невозможных пассажей пиццикато пальцами левой руки и сложно синкопированных ритмов гремушки, Этцвейн отдал хитан уничтоженному Казалло: "Примерно в этом роде. Под конец я позволил себе пару вольностей".
Казалло перевел взгляд с Этцвейна на хитан, молча, с подчеркнутой аккуратностью повесил инструмент на деревянный крючок и пошел смазывать лебедки. Этцвейн повернулся к панораме, открывавшейся за бортом.
Пейзаж стал диким, почти враждебным: в зеленом море пилы-травы выделялись островки черно-белых тропических зарослей. Чем дальше они продвигались на юг, тем плотнее и темнее становились джунгли. Среди пилы-травы стали попадаться гниющие заболоченные участки, в конце концов сменившиеся напоминающими сугробы скоплениями синеватобелой падальной грибницы. Впереди тускло блестела сонная излучина реки Бренай. Дорога слегка отклонилась к западу, поднимаясь к развалу крошащихся темно-серых вулканических скал, извилисто протиснулась в распадке между скалами и обогнула огромное поле заросших развалин - город Матрис, две тысячи лет тому назад осажденный и разрушенный паласедрийцами, а теперь населенный лишь огромными иссиня-черными ахульфами Южного Глая, осквернявшими руины внушавшей смех и ужас дикой пародией на человеческую городскую жизнь. В низине за развалинами Матриса начиналось болото, казавшееся издали миражом тысяч маленьких озер - здесь росли самые развесистые ивы Шанта, купами по десять-двенадцать метров высотой. Работники из лагеря №3 срезали, обдирали и сушили прутья ивняка. Вязанки нагружали на баржи и сплавляли по реке Бренай в Порт-Палас на южном берегу, откуда шхуны доставляли их в Сиреневую Дельту на предприятия, изготовлявшие гондолы.
Далеко впереди появилось темное пятно. Приложив к глазам бинокль, Этцвейн понял, что это и был исправительный лагерь №3. За семиметровым частоколом он разглядел центральный двор, ряд навесов и длинный двухэтажный барак. Левее находились приземистые административные здания и группа небольших коттеджей.
Дорога разветвлялась - упряжка быстроходцев повернула к управлению лагерной администрации. Несколько человек вышли навстречу и, перекинувшись парой слов с погонщиком, подтянули тросы гондолы шкивами, вращавшимися в рогатых бетонных тумбах. Быстроходцы, шагом пройдя вперед, опустили "Иридиксен" на землю.
Этцвейн вышел из гондолы в жаркий и влажный мир. Над головой кружились пылающим калейдоскопом Сасетта, Эзелетта и Заэль. Воздух дрожал над болотами - невозможно было различить, где мириады топких островков и мутных излучин сливались с серебристыми миражами.
К нему медленно приближались трое. Первый - рослый дородный человек с колючими серыми глазами, второй - коренастый лысый детина с выдающейся, массивной нижней челюстью. Последний, помоложе, гибкий и чуткий, как ящерица, с неподобающими тюремщику растрепанными черными кудрями, блестел угольно-черными зрачками. Они вписывались в ландшафт - настороженно, недоверчиво двигавшиеся фигуры с жестокими неулыбчивыми лицами. На них были широкополые шляпы из отбеленного волокна пилы-травы, белые рубахи навыпуск, серые шаровары, полусапожки из чумповой кожи; на ремнях висели небольшие арбалеты-самострелы, заряженные шипами гадючного дерева. Каждый из троих холодно уставился на Этцвейна, не видевшего причины для их очевидной враждебности и на секунду опешившего. Острее, чем когда-либо, он сознавал свою неопытность, более того - опасность своего положения. "Необходимо жестко контролировать ситуацию", - подумал он и безразлично произнес: "Меня зовут Гастель Этцвейн. Я исполнительный директор, назначенный Аноме. Мне поручено действовать от имени Аноме".
Первый из троих медленно, двусмысленно кивнул, будто подтвердились какие-то его подозрения: "Что вам нужно в лагере №3? Мы - воздушнодорожники, и отчитываемся перед управлением воздушной дороги".
У Этцвейна уже выработалась привычка - чувствуя, что собеседник испытывает к нему сильную неприязнь, он неторопливо разглядывал лицо противника. Тактика эта иногда нарушала психологический ритм, навязанный другой стороной, и давала Этцвейну время продумать следующий шаг. Теперь он задержался, изучая лицо стоявшего перед ним наглеца, и решил проигнорировать заданный вопрос: "Кто вы?"
"Главный надзиратель лагеря №3 Ширге Хиллен".
"Сколько работников в лагере?"
"Считая поваров, двести три человека", - Хиллен отвечал угрюмо, неохотно, почти угрожающе. На нем был ошейник с эмблемой воздушнодорожника - на воздушной дороге прошла вся его жизнь.
"Сколько среди них крепостных должников?"
"Сто девяносто человек".
"Я хотел бы осмотреть лагерь".
Уголки пепельных губ Хиллена чуть приподнялись: "Не рекомендую. У нас содержатся опасные преступники, это лагерь для особо провинившихся. Если бы вы заранее предупредили нас о прибытии, мы успели бы принять меры предосторожности. В данный момент проводить инспекцию не советую. Могу предоставить вам всю существенную информацию в управлении. Будьте добры, следуйте за мной".
"Я выполняю приказы Аноме, - обыденно-деловым тоном сообщил Этцвейн. - Соответственно, вы обязаны мне подчиняться - или потеряете голову". Этцвейн вынул передатчик и набрал цветовой код надзирателя: "Честно говоря, мне не нравится ваша манера поведения".
Хиллен слегка надвинул на глаза широкополую шляпу: "Что вы хотите видеть?"