Как-то я уже писал о том, что в героях Минцлова, в его усадебных типах без труда угадываются два сорта: это - коренники и пришельцы. Тут очень любопытно проследить чреду смен, соседство трагически-грустных Каменевых, глупо-надуто-чванных уродов Чижиковых, просмотреть эту пеструю галерею чудаков, хитрецов, идеалистов, - соседство доброты и безалаберщины, гостеприимства и удальства, - укрытых российским безветрием, утрачивающих запахи корневистых преемственных укладов.
Эти типы и картины глядят на нас со страниц и "Святых озер", из глав повести "За мертвыми душами", из "Снов земли", - обширных панорам развинченного помещичьего быта.
По этим оброшенным усадьбам Минцлов проходит в смертельном, хотя и спокойном одиночестве, со скорбным недоумением культурного человека, пораженного неуменьем, беззаботностью и неряшеством.
Тут мы приближаемся к одному из определений Минцлова. Он, - прежде всего, созидатель. В нем живет напористая энергия. Это - человек, созданный для реальных дел и свершений. Минцлов - строитель, воспитанный в этом инстинкте последовательно и наследственно. Сейчас исполняется не только 40-летие его литературной деятельности, - этим месяцем отмечается еще и столетие, целый век трудов и дел всей семьи Минцловых, его предков, - деда, Карла-Рудольфа Минцлова, его бабушки Эрнестины Минцловой.
Карл Минцлов. Портрет, рисованный им самим
И дед и бабка вписали свои имена в историю переводной русской литературы, впервые ознакомив иностранцев с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Григоровичем, потому что Эрнестина Минцлова, сама француженка, рожденная де Галле, передала двух великих русских поэтов на французском языке, а ее муж познакомил с русской прозой и с поэзией Пушкина немцев, и он же написал ряд исторических исследований (в том числе о смутном времени). - напечатанных на французском, немецком и русском языках. Им же была создана знаменитая "Средневековая келья" в Публичной библиотеке, оставлено много трудов по истории русской библиографии, а среди них обширная работа - "Петр Великий в иностранной литературе".
И та же потребность работать, создавать, творить выдвинула и их детей, тоже авторов, и перу Рудольфа Минцлова, отца нашего писателя, принадлежат ценные юридические книги, - "Особенности класса преступников", "Политический процесс Второй империи", "Задачи тюремного ведомства".
Рудольф Карлович Минцлов
Но - особенно характерно: Рудольф Минцлов оставил после себя и еще одну работу, - о первоначальных записях имений в вотчинной книге, будто предрекая этим будущий интерес своего сына, отдавшего страстное внимание и свои беллетристические наблюдения тоже помещикам, тоже имениям, усадебной старине. Так растут предания, так властвуют заветы, передается кровь, переходят влечения, отцы благословляют детей иконами, пред которыми молились сами.
Что ж удивительного в том, что С. Р. Минцлов может иногда пламенеть гневом на разрушителей того, что не ими строено, не их руками сделано, чудесно выращено гением былых лет и дней? Вот почему во всех своих книгах Минцлов кажется отделенным от остальных, размиренным со средой, наблюдателем, но не участником, не близким другом и единомышленником, а сторонним человеком.
В одиночестве он путешествует, в одиночестве копается в драгоценной рухляди, в одиночестве всходит на чердаки, заглядывает в чуланы и подвалы, в одиночестве разбирает книги, одинокий в разваливающихся гостиных, одинокий даже тогда, когда едет вдвоем, потому что этот второй для него только гид и случайный спутник.
Но иногда его глаза загораются ласковым светом, пристально всматриваются в человека, душа роднится с чужой душой, - с одним-единственным ее типом, - мистиками, мечтателями, несущими в себе тревожную веру в таинственные силы, управляющие нашей жизнью и судьбой.
И из всех героев Минцлова ему ближе и дороже заурядный и некрасивый Каменев с глазами мягкими и задумчивыми, - живое свидетельство талантливости, - близок потому, что в его доме "подлинное прошлое", таежная старина, и просыпаются воспоминания об утонченном Берене, прихотливом Буле, светлых грезах Буше и Ватто, смелых и изящных Фальконе и Клодионе, о серебряных химерах Жермена, о всем том, что сразу переносит "в грот из белых снегов, из синего льда, из золотистых лучей солнца".
Но этого мало.
Сильнейшая притягательность Каменева для Минцлова все-таки не в этом, и даже не в артистической игре Каменева на клавесинах, а в другом; - Минцлова покоряет и здесь вера в таинственность, и грозная и тихая убежденность звучит в спокойном голосе Каменева, когда он утверждает, что в предметах живет душа, что "мебель говорит", что этот язык можно расслышать и разгадать, что из вещей "истекает как бы шелест, какие-то воздушные волны", что этого не знают только по неумению разгадать "язык тишины", что существуют "вещи злые и вещи добрые", что "предки были правы, когда верили в колдовство", что в мире "чудо есть и оно естественно", что в этом доме есть "комната зла и смерти".
Надь Минцловым властны мистические притяжения, и недаром некоторые его книги носят такие названия, как "Чернокнижник", "То, чего мы не знаем", а его герои живут убежденные в существовании незримой и нездешней силы, мистической души природы, в предчувствии бед и несчастий, в знании примет, по которым "перед землетрясением реки и деревья шумят по-особенному", и "земля всегда шлет свои предостерегающие радио человеку", и в мире существует "потусторонняя власть", живут "невидимые существа", слышатся "тысячи звуков", проходят "сцены из жизни других планет", и все "горе, радость, страдания - все чувства и порывы людей превращаются в алмазы и рубины" ("Кресло Торквемады", "Бред", "Чернокнижник").
Мне приходилось уже отмечать двойственность литературного и психологического лика Минцлова, - его реализм и мистицизм, это острое чувствование быта, его корней, духа, запахов, близость к земле и с землей, но тут же, - рядом с этим, - и глубокую, хотя и не часто выражаемую подверженность и подчиненность Минцлова мистическому началу, его веру в таинственное, в несказанное и неразгаданное.
Быть может, отсюда растут и его страстные увлечения археологией, - курганами, орудиями схороненных эпох, их молчаливым наследием, хранящимся в могилах дальних предков, и загадочная старина для него драгоценна и притягательна, как ключ, открывающий входы в молчаливый мир живых и владычествующих тайн: Минцлов- археолог - только следствие и вывод, - за ним стоит мистик.
Но, конечно, беллетрист Минцлов все-таки силен не здесь, не в своих мистических откровениях, а в бытописательстве, в своих широких полотнах, в картинах, полных повседневных, бытовых штрихов и отметин, в своем литературном типизме, в своем крупном, бесстарательном, отличном русском языке, в своем знании исторических укладов, в своем чуянье исконного, в своем истовом повествовании, в зорком постигании духа древней Руси, слежавшегося быта, во всем своем стиле без лукавства и вычур, в характерном писательском облике - его ясности, простоте и силе.
Крепкие этими достоинствами, влекут к себе внимание, будя интерес и ни на минуту его не ослабляя, таежная побывальщина "Царь Берендей", только что переведенная на шведский язык, обширные очерки "За мертвыми душами", роман-хроника "Сны земли", и роман "Закат", и "В грозу", как и "Лесная быль", и "Святые озера", "Гусарский монастырь" и другой исторический роман "Под шум дубов", - десятки его книг, - беллетристика, дневники и воспоминания.
Но, кроме Минцлова-беллетриста, есть еще Минцлов-исследователь, Минцлов-ученый, участник научных обществ, действительный член Императорского Русского Археологического О-ва, Императорского Русского Географического О-ва, Императорского О-ва Ревнителей Истории, русского Библиографического Общества, Петроградской, Нижегородской и Черниговской Ученых Архивных Комиссий, обследователь Урянхайского края, автор полновесной книги "Секретное поручение", как и многих статей и работ по вопросам истории и археологии.
А среди всего этого огромного литературного богатства, в обширной библиотеке трудов Минцлова есть работа, которой суждено пережить и самого автора и, может быть, все его остальные сочинения, - бесценная книга - "Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России и напечатанных на русском языке", - книга, признанная настольной для всякого историка, писателя, учителя и учащегося, о которой В. В. Розанов писал, как о справочнике "первой необходимости", где каждый "отыщет разум и смысл изданий Петровского и Елизаветинского времени", и мечтал о том впечатлении, которое произвел бы этот труд заграницей, - в Германии, Англии или Франции.
- Есть что-то теплое, особенно в русской археологии, - замечает Розанов, - в русских древностях, рукописях, в книгах, в библиографии…
Этот шепот веков всероссийского кладбища, точно "с плакучими ивами" над собою - вовлекает и уводит в тени свои, в доброту свою и ясность, в "вечерний свет" самого легкомысленного и непокорливого.