* * *
- Я однажды испытал странные ощущения, - заговорил Павлищев. - Как вам известно, я большой любитель побродить по Руси наподобие странника, и вот раз меня занесло в Псковскую губернию, в часть, ближайшую к эстонцам; она очень живописна и богата памятниками старины.
Был я не один, а с приятелем, Григорием Никитичем, таким же молодым студентом, каким был и я. Оба мы горели любовью к старине и оба ее собирали. Шли мы с походными мешками, без шапок, в русских рубахах и с длинными ореховыми палками в руках.
Вечер застал нас в пути; пустынная дорога вилась то по взгоркам, то по низинам; ни жилья, ни селенья не было - кругом расстилались леса; горизонт начал закутываться туманом. Месяц еще не всходил, стояли душные, вселяющие тревогу сумерки. На небе совсем низко наметилось зарево. Оно все усиливалось, воздух как бы наливался кровью - из-под земли, не светя, подымался громадный багровый месяц.
Мне вспомнилось "Слово о полку Игореве": такая же зловещая ночь встретила когда-то Игоря в донских степях.
Мы прибавили шагу; наконец впереди засвницовело длинное, узкое озеро; за ним мигал желтый огонек; с кручи противоположного берега глянула белая церковка; на отлете от нее громоздились какие-то развалины; в них можно было распознать остатки храма. Вокруг церкви рассыпалось кладбище.
За ним виднелись тесовые крыши двух строений, большого и маленького.
Дорога привела прямо к ним. Меньшее оказалось домом священника, другое - школой. Поодаль, в лощине, укрылись соломенные шапки селения.
Из-под крыльца с лаем выкатились две лохматые собаки, но, добежав до нас, мирно замахали хвостами, набитыми репейником до того, что не могли сгибаться и торчали, как палки.
На крылечке забелела тесемка в пучке волос, и выглянул из двери высокий человек в сером подряснике.
Я сказал, кто мы, и попросил разрешения переночевать в школе - летом они всюду пустуют.
- Что же, ночуйте, - ответил вышедший.
Сбоку, у его плеча, показались сросшиеся густые брови и смуглое лицо женщины.
- Заходите, заходите! - пригласила она. - Найдется место.
Мы вошли в прихожую, а из нее в небольшую столовую, освещенную висячей лампой; это ее огонек маячил нам путеводной звездой.
У окна сидела, полуоборотясь к нам, молодая, темноволосая девушка с резко очерченным лицом. Мы поклонились ей и стали разгружаться в уголке; она ответила легким кивком и опять отвернулась к окну.
Хозяева, видно, только что готовились к чаепитию и нас пригласили принять в нем участие. Мы уселись за стол, и словоохотливая попадья много расспрашивала и рассказывала. Священник молча глотал горячий чай, лицо у него было странное, нездоровое; опущенные веки подымались только изредка, тогда между ними черной полоской прорезались неподвижные глаза.
Приятель мой в разговоре участия не принимал и, не отрываясь, смотрел на что-то чрез мое плечо. Я покосился назад и увидал, что он не сводил глаз с хозяйской дочки; та продолжала сидеть на прежнем месте.
Месяц уже успел потерять багровую окраску и ярко сиял на сини неба; мир был наполнен его светом; девушка казалась серебряной. Рот ее был чуть приоткрыт; она вся, подавшись вперед, впитывала в себя лучи месяца: глаза светились. Мне почудилось, что язык у нее был раздвоенный и шевелился, как у змеи жало, она нет-нет и проводила им по губам.
Мать подметила мой взгляд.
- Варвара, чай пить иди! - сказала она.
- Не хочу! - отозвалась дочь, поднялась со стула и, не торопясь, прошла за моей спиной и скрылась за дверью.
Меня чуть овеяло легким холодком.
После чая и яичницы попадья приказала здоровенной стряпке отнести в школу для нас сена; мы захватили свои мешки и зашагали через освещенный большой пустырь за своей путеводительницей; она несла такую охапку сена, что, казалось, в подъем была разве барке.
На самом краю обрыва, с лицом, поднятым к месяцу, не шевелясь, стояла Варвара. Спутник толкнул меня локтем.
- Лунатичка, должно быть? - тихо проговорил он, кивнув на стоявшую.
Вслед за стряпкой мы вступили в большой, совершенно пустой двор; из него по две двери вели налево и направо; путеводитель наша свернула в самую заднюю, и мы очутились в полутемном классе; парты были составлены горкой у одной из стен; против окон большое свободное пространство. Стряпка свалила на него свою ношу, октавой пожелала нам спокойной ночи и удалилась.
Мы подошли к окну и увидели лужайку; на ней лежала тень от нашего дома, дальше серебрилось несколько развесистых берез; за ними спала деревня; на небо с той стороны, будто стаи белых птиц, наплывали облака. Мы разворошили сено и устроили постели.
- Ночь темная будет, - как бы вскользь заметил мой спутник. - Надо свечу достать. - И он стал рыться в своем мешке.
Около парт нашелся простой деревенский стул. Приятель поместил его между нами у изголовья, и мы улеглись.
Меня стало сразу клонить ко сну, но мешало какое-то беспричинное беспокойство. Несколько раз я преодолевал желание спать и прислушивался к дыханию своего спутника: он не спал тоже. Делалось темнее; со двора послышался собачий вой; немного погодя надрывно залился второй пес.
- Па-а-ршивый черт! - проговорил приятель. - Не люблю я… - он оборвался на полуслове.
Сквозь сои мне почудилось, будто из коридора осторожно нажали дверную ручку.
С минуту прошло в глубоком молчании. И вдруг я совершенно ясно услыхал, как кто-то, уже в нашей комнате, широким размахом провел по стене ладонью.
- Кто здесь?! - воскликнул мой приятель. Он быстро чиркнул спичкой и поднял ее на высоту руки.
В комнате, кроме нас, не было ни души. Он зажег свечку, огляделся и лег снова.
- Крысы, должно быть. - заявил он. - Не оставить ли свечку ночь - крысы боятся света?
Мне все, кроме сна, было безразличным.
- Что ж, оставим, - пробормотал я.
Веки опять начали смыкаться. Пробудил меня голос соседа.
- А ты обратил внимание на язык здешней поповны - он раздвоенный! - говорил он.
- Видел… - отозвался я, не открывая глаз; сон, будто свинец, вливался в меня.
- И глаза странные - совсем без зрачков, слепые… светятся… - слышалось мне откуда-то издалека. - Тянет меня куда-то!..
- Спи! - через силу пробормотал я; мне показалось, что не больше как через минуту что-то грохнуло в пол или в степу и пробудило меня; приятель мой сидел на постели; одна нога его была уже в сапоге, другой он натягивал и, очевидно, нечаянно стукнул каблуками. Свечка горела по-прежнему, но уже значительно укоротилась - значит, я поспал совсем не мало.
- Ты куда? - спросил я; язык ворочался у меня во рту, как колода.
- Не могу лежать, - сказал приятель. - Пройтись хочу…
Я необыкновенно отчетливо понял, что не должен отпускать его одного никуда, напряг всю волю и поспешно принялся одеваться; сознание стало быстро проясняться во мне.
- Знаешь что? - заявил я. - Мы никуда не пойдем. Будем спать!
- Душно! - выговорил он, обводя вокруг себя руками.
Спутник мой лег, он казался совсем размякшим и обезволенным.
С пустыря донеслись нечеловеческие голоса.
- Зовут? - выговорил он и приподнял голову.
Мне почудилось то же самое, с жутким чувством я напряженно прислушивался к каждому звуку.
Месяц закатился, окно стало казаться черным провалом, над домом, словно метель из нечистой силы, кружились черные птицы. В комнатах слышались шорохи, перешептыванья - проклятая напряженная ночь тянулась бесконечно!
Во дворе полусонно пропел петух, ему откликнулись многочисленные заревые петухи из деревни. И как это ни странно, но на меня тотчас же снизошло полное успокоение: я почувствовал, что мы в безопасности, что гнетущая, злая сила, давившая всю ночь, выпустила меня из лап своих. Стало светать. Григорий Никитич спал как убитый, на усталом, посеревшем лице его отражалось блаженство полного отдыха.
Я задул свечу и мгновенно уснул.
Горячие солнечные лучи разбудили нас; время было позднее, и мы принялись одеваться. Спутник мой выглядел кислым.
- Как чувствуешь себя? - спросил я.
- Да разбитый я какой-то, - ответил он. - Будто всю ночь воду на мне возили. А ты?
- Да и я в этом роде. Уж не лихорадку ли мы вчера на болотах подцепили?
- Шут ее знает! - Голос его прозвучал неуверенно.
Мы оделись, прошли к кухне и умылись на дворе, подавая друг другу воду из деревянного ковшика.
Попадья позвала нас пить чай, и за столом мы оба очутились против Варвары; священника не было.
При свете дня в ее лице решительно ничего необыкновенного, кроме глаз, не оказалось; они были серые, водянистые и совершенно без зрачков, змеиные, видящие недоступные нам дали и бездны. Взгляд ее часто задерживался на моем кареглазом, красивом спутнике, и как только это случалось, он терял нить разговора, сбивался и не мог сосредоточиться. Варвара проводила раздвоенным языком по губам, и на лице ее проступало выражение торжества.
После чаепития мы отправились осматривать развалины: с нами пошла и Варвара.
Они находились на самой высокой части береговой горы; от древней церкви псковской кладки уцелели, и то лишь до половины, только заалтарная стена на плоского красного кирпича да боковая арка; сквозь нее голубело озеро; за ним разбегались по свету одетые лесами, округлые горы. Храм наполняли груды щебня и кусты бузины; из углов и из-под стен тянулись ввысь березки; кругом развалин теснилось множество ям, бугорков и кое-где плиты старинного, заброшенного кладбища. Вслед за Варварой мы попали в самый древний уголок его; там лежали несколько громадных плит с высеченными на них какими-то неразборчивыми, быть может, руническими знаками.