Кудрявый мужик лежал на животе, смотрел на костер и чуть усмехался. На спине у него был наброшен коричневый азям, казавшийся горбом.
- Это когда с богомолья идут, у тех взять нечего, - заметил он. - А которые в монастыри идут - те с копеечкой!
Несколько баб вздохнули, все промолчали.
- Не наше несем, а Божье! - строго отозвалась старушка. - Наша копеечка и из чужих рук к Господу докатится, да все Ему скажет!
- На што она Ему? - заявил мужик. - У Бога всего много!
Старушка покачала головой.
- Много-то много, а лепта вдовицы все-таки всего приятней была Ему, батюшка! Вот ты и отыми поди у нее копеечку, которую она Богу несет! - старушка указала на одну из баб со скорбным лицом и глубокой складкой, просеченной между красными буграми бровей.
Мужик смутился.
- Да я-то что же? - пробормотал он. - Я так, к слову пришлось.
- Бабушка Ненила, - обратилась к старушке бледная молодайка, - вы про барыню про свою обещались рассказать. Расскажите.
Бабы подбросили в костер несколько веток, и языки огня взметнулись в дыму и в искрах кверху.
Старушка задумалась и долго смотрела на них, потом опомнилась.
- Старинная я, сказать, прислуга, - начала она. - У Кондоровых вот уже сорок годов служу, хорошие господа, добрые. Дочку имели единственную - Ксеничку. И вот надо же так было случиться, годов так с пятнадцать, что ль, тому назад разорили их добрые люди вчистую - все как есть пришлось перезаложить, выпродать, прямо хоть живыми в могилу ложись!
Что тут было делать? А Ксеннчка что цветочек росла, многие на нее стали засматриваться. И подвернись богатей-жених. Крюков по фамилии. Не хвалили его люди, да и старый был - нашей барышне семнадцать тогда минуло, а ему сорок семь - разница! Шибко он Ксеничке не нравился, к молодым тянуло ее. Ну, приступили к ней родители - выходи да выходи за Крюкова, спаси нас! Поплакала она, поплакала да согласие свое и дала.
Бледная молодайка тихо ахнула, она слушала рассказчицу, впившись в нее глазами.
- Дальше все как водится пошло, - продолжала старушка. - Сговор был, потом обручение. После него, как уехал жених, убежала наверх Ксеннчка, забилась в шкаф с платьями, чтобы никто не видал, и плачет там, разливается. А в дому у них старуха древняя жизнь доживала - нянька Ксении, она же и барыню вынянчила. Ворчунья была - не приведи Господи, а по Ксеничке обмирала! Разыскала она свою барышню, вывела ее из шкафу, успокоила кое-как да и говорит:
- Милая ты моя, нечем мне тебя дорогим подарить, подарю на память тебе вещицу одну, только не проговорись ни душе о ней и о том, скажу сейчас! - Не этими словами вынимает из кармана куклу, румяную, небольшую, со светлыми волосиками, совсем простую, и шепчет: - Не расставайся с куклой этой, береги ее! Что бы с тобой ни случилось, муж ли обидит, на душе ли горько станет, задумаешь ли сделать что, спрячься от глаз людских да наедине шепотком и расскажи куколке все, ничего не потаи; ответа она тебе не даст, а легче сделается!
Взяла барышня подарок, расцеловала нянюшку, а там скоро и свадьбу сыграли; молодые прямо из-под венца куда-то далеко в Сибирь уехали.
На пятый день после их отъезда нянька скоропостижно скончалась: господа мои остались вдвоем проживать, да я с ними третья.
Начали от нашей Ксенюшки весточки доходить; ни на что в письмах не жаловалась, а через знакомых слыхали, что не красно живется ей, бедной, да и детки каждый год рождались - тоже нелегко даются они нашей сестре!
День за днем, неделя за неделей, и минуло таким родом десять лет. И ни разу моим господам не довелось с дочкой увидеться! А на одиннадцатом, почти в одночасье, померли враз барин наш, отец Ксенюшки, и муж ейный.
Ну барыня, конечно, сейчас же после похорон захватила меня с собой и марш в поезд. Едем мы с ней, а думки все около Ксенюшки нашей вьются - каково-то она себя чувствует, как выглядит? "И не узнаем ее, пожалуй, - говорим между собой. - Подурнела, должно быть, постарела…". От мыслей даже слезы глаза застили!
Бабы вздыхали и жадно слушали; заинтересовались и странник с кудрявым мужиком.
- Добрались мы наконец с барыней на самый то есть край света, к морю-океану, во Владивосток; вышли на станции на платформу и видим - бежит прямо к нам красавица какая-то статная, нарядная, да как закричат обе враз с барыней и давай обниматься друг с дружкой; потом меня принялась целовать - не забыла за десять-то годов! И я реву, конечно. Повезла нас в коляске к себе: в собственном доме жила в большом; всех своих детишек нам показала, с гувернантками вывела.
Ну, пообошлись мы, попривыкли, старая барыня и начала допытываться - правда ли, мол, что очень худо жилось ей при муже. Призналась, что правда.
Удивилась старая барыня.
- Да как же ты при такой жизни похорошеть сумела? - спрашивает. - С ума можно бы было сойти, в ведьму за столько лет превратиться, а ты все прежняя, всем довольная и веселая?
Тут молодая барыня нам и открой про куклу и слова няньки все.
Мы так и ахнули!
- Да неужто верными они оказались?! - обе вскричали.
- Не будь куклы нянюшкиной - давно бы меня на свете не существовало бы, - серьезно ответила. - Хорошее ли, дурное ли что, бывало, стрясется - забьюсь с ней подальше да все ей и расскажу без утайки, выплачусь - и все как рукой снимало, опять спокойно на душе становилось. Даже здесь, за тысячи верст от вас, одинокой не чувствовала себя.
Загорелось нам с барыней с моей на куклу на эту диковинную поглядеть; принесла ее из своего тайника Ксеня и подала матеря.
Руками мы всплеснули, как увидали, - страшная, лысая, вся выцветшая, лицо истрескавшееся, побурелое, все в морщинах будто!
- Да она старуха совсем! - заявила барыня. - Такой и подарила тебе ее нянька?
Мотнула головой Ксеня.
- Нет, - ответила. - Совсем молоденькой кукла была - словно вместе с ней замуж выходили! Это она вместо меня постарела - все горе и слезы мои в себя вбирала! Пусть теперь у меня на отдыхе живет - служба ее уже не нужна мне больше!
- Так-то, милые бабочки, слушайте да на ушки и наматывайте, - оборвала рассказчица саму себя.
- Кукла?.. - чуть шевеля губами, выговорила бледная молодка. - Вбирает в себя?
Они крепко потерла лоб, до переносицы повязанный белым платком.
Бабы, переговариваясь о слышанной истории, начали устраиваться на ночевку.
- Не иначе как наговоренная кукла была! - уверенно заявила одна из них.
В костер подвалили толстых сучьев, и все, подмостив под голову котомки и покрывшись чапанами, расположились вокруг огня.
То здесь, то там стало раздаваться похрапывание. Я укрылся с головой, и вдруг сквозь сон мне почудилось всхлипыванье. Я откинул с лица край пальто и осмотрелся: плакала бледная баба; недвижно лежавшая старушка зашевелилась и села.
- Ты, что ль, Агаша? - негромко спросила она, прислушавшись.
Всхлипывание повторилось.
Старушка встала и подошла к одному из длинных бугорков и приоткрыла полу армяка.
- Чего ты, Агашенька? - задушевно спросила она.
Из-под азяма показалась голова в белом платке и уткнулась в юбку старушки.
- Нетути у меня ничего… и куколки нетути! - захлебываясь и стараясь сдержаться, провсхлипывала она. Старушка погладила ее.
- Полно, полно, - проговорила. - Вот придем в обитель, вместе помолимся. И на твою долю найдется у Бога что-нибудь. Спи, Христос с тобою!
Она перекрестила ее и ушла на свое место.
- Горя-то, горя на этом свете! - про себя промолвила старуха, проходя мимо меня.
Долго еще слышались ее вздохи.
Ночь сделалась еще светлее; на совершенно чистом небе сиял полный месяц; лес безмолвствовал, дымно-серебристые лучи проникали в него до самых корней, и казалось, то здесь, то там тихо светилось рассыпанное серебро. Несмотря на близость костра, было свежевато.
Я закутался крепче в пальто и сквозь одолевший сон различал, как вблизи на дороге прогромыхали колеса телеги, не то повозки… слышались голоса…"
Павлищев опустил тетрадь.
- Этим кончается моя тогдашняя запись, - сказал он и начал перелистывать рукопись дальше. - А вот что мною было записано через месяц: "Был в городе и встретил небольшую партию острожников, закованных в кандалы. Один из них показался мне очень знакомым; узнал и он меня и с усмешкой кивнул мне головою: это был курчавый мужик, ходивший с богомольцами и со мною в Пустынь.
Я отправился к следователю, и тот сообщил мне, что наш спутник через пять дней после нашей встречи зарезал около родника в лесу купца, возвращавшегося в тележке с ярмарки".
Павлищев закрыл тетрадку и спрятал ее в карман.
- А почему все так произошло, разберитесь сами, - добавил он и надел пенсне - он был близорук, и когда читал, то снимал его.