Ты в Москву уехал, нет тебя уже здесь, ясно? Зачем тебя в этот погреб понесло, не могу понять! Без тебя никак не обошлись бы?
Костя опять виновато улыбнулся. Капитан спросил:
— А с машиной как?
— Утром, в пять часов, заедут за мной.
— Ладно. Садись. Поешь, отдыхай. Советую выспаться.
Хозяйка негромко сказала:
— У нас в избе тоже эсэсовец жил. Офицер ихний.
— Какой же он был? — спросил Ромашов.
— Ничего. Он как-то даже лучше других. Никаких особенных зверств не делал. Спокойный такой...
Она замолчала, будто вспомнив о чем-то очень страшном. Все смотрели на нее.
— Вот, помню, стоит как-то у крыльца, а на ступеньках Светланка сидела и мальчик соседкин, еще поменьше. А он на них посмотрел и так спокойно-спокойно, даже как будто с жалостью говорит: «А ведь они не будут жить. Они нам не нужны. Нам ваша земля нужна, а люди нам не нужны». И пошел к себе в комендатуру...
Лицо капитана побагровело. Он стукнул по столу сжатым кулаком:
— Врет! Гадина! Фашист! Будут жить наши дети!
Он резко отодвинул табуретку и заходил по комнате.
— Светлана, пойди сюда! — Быстрым шепотом он сказал Косте: — Костя, будь другом, девчурка тут одна, сирота, отца и мать убили. Захвати ее с собой в Москву, в детский дом устрой... Сделаешь?
Девочка уже вошла в комнату и остановилась около капитана. Он провел рукой по ее волосам:
— Хочешь в Москву поехать, Светлана, в детский дом? Будешь учиться. Вот этот дяденька утром уезжает и тебя отвезет. Нравится он тебе? Поедешь с ним?
Теперь Светлана повернулась к Косте. Она увидела загорелое, румяное, совсем еще мальчишеское лицо и приветливые глаза, светло-карие, с теплыми золотыми искорками.
— Поедешь?
— Поеду.
— Ну и прекрасно! Понравился — значит, все в порядке. — Капитан вынул трубку и чиркнул зажигалкой. — Я пойду пройдусь немного. А потом — спать. Заслужили.
Он вышел на улицу. Федя, стоявший у окна снаружи, сочувственно поглядел ему вслед.
— Расстроился наш капитан, — сказал он хозяйке. — У него у самого жена и дочка неизвестно, живы ли, нет ли. Три года ничего о них не знает.
— Его дочку Галей зовут, и она блондинка? — полувопросительно сказала девочка.
— А ты откуда знаешь? — удивился Ромашов.
— Так. Мне показалось.
— Ишь ты! «Блондинка»! Слова-то какие употребляет! — шутливо сказал Федя.
Девочка посмотрела на него черными глазищами: — А вы разве этого слова не употребляете?
— Ишь ты! — с добродушным удивлением повторил Федя. — Зубастая, как я погляжу! — Потом сказал: — Что же это ты, Светлана? Я только здесь, на крыльце, заметил: эсэсовца твоего мы прогнали, а пуговицы у тебя на кофточке самые что ни на есть гитлеровские, фашистские!
Светлана молча подошла к комоду, схватила ножницы и с видом сосредоточенной, недетской ненависти одну за другой отрезала все пуговицы.
II
Светлана проснулась ночью. Это было очень приятно — проснуться.
Прежде бывало так: увидишь во сне что-нибудь хорошее, а откроешь глаза — и сразу все-все вспомнится... И хотелось опять заснуть поскорее.
Теперь засыпать не хотелось. На печке было тепло и сухо, не то что в землянке-погребе.
Приятно было слушать дыхание спящих людей, шаги часового за окнами и думать: «Наши!» Это слово привыкли произносить с горячей надеждой, любовью и ожиданием: «Когда наши вернутся...», «Наши идут...», «Наши близко!»
И вот наши здесь, совсем-совсем близко... рядом! Светлана вдруг почувствовала, что в комнате еще кто-то не спит.
На кровати слышалось ровное дыхание. Там лежал капитан. В углу было тоже спокойно, там — Ромашов, тот, с темными усиками, а дальше. — Федя. А вот на лавке у окна кто-то вздохнул и перевернулся с боку на бок... Чуть слышно скрипнула доска.