Всякого рода власть и все выгоды с нею связанные, с незапамятных пор в руках у ванзов. Все сколько-нибудь влиятельные, судебные, полицейские и другие гражданские должности заняты ими, а войско, которое, впрочем, давно уже перестало быть постоянным, и одни только кадры которого существуют из предосторожности, целиком состоит из них. Вознаграждение за все это больше чем щедрое, а так как, с другой стороны, вся поземельная собственность, оптовая торговля, дороги, фабрики, горные и другие важнейшие промысла, тоже в руках у ванзов, то в сумме это дает, даже самым бедным из них, возможность вести поистине царскую жизнь. Политическое устройство этих господ между собою - чисто республиканское, и никаких значительных потрясений в сфере его давно уже не запомнят. Войн, за исключением мелких, сепаратистских смут и столкновений между самими ванзами (очень ревниво отстаивающими свои земские, провинциальные и другие особенные права от узурпаций центральной власти), не было уже что-то около двух тысяч лет, и это счастливое, в сущности, обстоятельство грозило бы некоторым упадком энергии в правящей расе, если бы ванзы не были страстно преданы всякого рода забавам и состязаниям, связанным с какою-нибудь личной опасностью. У них существуют целые области, величиной с первоклассно-европейское государство, незаселенные и поддерживаемые в их первобытном виде нарочно, чтобы сберечь в них породы хищных зверей, и всякого рода охота - их племенная, барская привилегия. Леям запрещено не только употребление, но и хранение на дому огнестрельного оружия и они участвуют в больших охотах только в роли загонщиков…
И посмотрев на меня значительно, он замолчал.
- Какой безнравственный мир! - сказал я в негодовании.
- Вы слишком строги и поспешны в ваших суждениях, капитан, - отвечал он с лукавой усмешкой. - Оставьте, прошу вас, ваши земные предубеждения и посмотрите на вещи просто. Что в том безнравственного, что люди красивы, здоровы и сыты, не сходят с ума от усиленной мозговой работы, не знают войны, не носят оружия и умирают вовремя? Все это вместе - большое счастье, и если оно, как все человеческое, - несовершенно, то надо же быть справедливым и согласиться, что в сумме, леи за него платят дешево.
- Не лицемерьте, Ширм! - возразил я запальчиво. - Вы сами, не хуже меня, понимаете, что этот их отпуск на срок, который кончается смертною казнию по усмотрению санитарного ведомства, это - рабство, и самое возмутительное из всех. Это хуже чем умереть по прихоти варварского царька или быть затравленным на потеху развратной толпы, потому что то просто бесчеловечно, а это бесчеловечно с притворством и делается под вывеской филантропии… Это такая мерзость!..
- Напрасно вы так горячитесь, - перебил Ширм спокойно. - Вам это кажется так черно, потому что вы смотрите с сентиментальной точки зрения, - а вы посмотрите просто. Все люди смертны и они этим не обижаются, потому что считают это, как все неотвратимое, Божьей волей. Ну, леи именно так и смотрят на это установление, отнюдь не допуская, чтобы оно могло быть делом простой, человеческой, хотя и высокоразумной предусмотримости. Обиды, стало быть, нет, а что касается до разумности, то вы, как человек просвещенный, надеюсь, не будете против этого спорить. Скажите по совести: разве не лучше умереть ранее, чем дойдешь до того состояния, когда человек становится в тягость себе и другим?
- Все это было бы ладно, Ширм, - сказал я, обезоруженный его хладнокровием, - если бы вы не вставили тут одного словца. Зачем вы сказали, что этого рода смерть для леев неотвратима? Это неправда, и если они однажды это поймут, то я вам отвечаю, они не будут больше смотреть на это установление как на Божью волю. Они спросят у вас: если действительно это лучше, то почему же вы не желаете этого для себя? И почему им самим не предоставлено судить, когда им пора умирать?
Он посмотрел на меня тревожно и погрозил мне пальцем.
- Тс-ст! - сказал он. - Не говорите здесь никому подобных вещей; потому что иначе - вас живо спровадят из этого мира в лучший, - и будут с их точки зрения правы. Не нравится, мол, тебе у нас, так убирайся от нас: а в чужой монастырь с своим уставом не суйся.
IV
Мы прожили в городе… я затрудняюсь сказать сколько именно, потому что их год не совпадает с нашим, сутки - тоже… короче, в моем исчислении времени оказалась потом ошибка. Собственно говоря, я не чувствовал времени, до того оно там летело быстро; но позже, соображая разные вещи, пришел к убеждению, что оно должно было быть немалое… Только оно не совпадает с нашим… Как описать мои впечатлении и все что я пережил, передумал, покуда оно летело?..
Помнится, я обжился в ванзамии очень скоро… Начать с наружности. И у нас там, дома, ее находили странною; здесь же, благодаря влиянию климата, пищи или других неизвестных причин, она, в короткое время, так изменилась, что я едва узнавал себя. Я стал так похож на молодого ванза, что в городе, где на первых порах, при встрече со мной, останавливались и провожали меня глазами, теперь никто уже больше не обращал на меня внимания.
Дальше - язык. Он дался мне чрезвычайно легко. В невероятно короткое время, я мог объясняться на нем совершенно свободно; даже чужой акцент в произношении скоро исчез. Легкость, с которою я запоминал слова и привыкал к грамматическим формам, была так поразительна, что мне иногда приходили в голову странные мысли. Сдавалось, что это не новый язык, и что я его знал когда-то; многие характерные выражения и обороты речи не было нужды и изучать: они как-то сами напрашивались, словно я их когда-то отлично знал, а теперь стоило только припомнить. И это странное обстоятельство, в связи с не менее странною переменой наружности, счастливо устранило понятное затруднение человека, очутившегося, совсем неожиданно, в незнакомом городе.
- Как же мы будем тут жить… без денег? - спрашивал я, еще на первых порах, у Ширма. - У меня есть с собою кредитками шестьдесят три рубля, но здесь их навряд ли примут.
- Не думайте, я прошу вас, об этом, - отвечал он спокойно, - это само собою устроится.
И действительно, все обошлось очень гладко… Первые две недели нас, как почетных гостей, помещали и угощали даром. Потом, мой спутник как-то однажды вернулся с веселым лицом и на вопрос: "что нового?" - отвечал потирая руки:
- Нашел-таки наконец!.. Милейшие люди!.. Не дали слова выговорить… предложили сами.
Оказалось, что он нашел тут старых знакомых, которые предложили ему взаймы. Мне это, однако, не очень нравилось.
- Да чем же мы им заплатим? - сказал я.
- Не беспокойтесь: нам обоим обещаны уже места.
И действительно, в самом непродолжительном времени, он получил место бухгалтера в банке, а я - экспедитора в городском почтамте. Но то, что считалось, по-здешнему, незначительно, привело бы у нас в восторг любого директора департамента. Мы имели казенное помещение, отличного повара, многочисленную прислугу и жалованье такого размера, что, с нашими скромными требованиями, не знали на что его издержать, и естественно стали откладывать.
Мир, в котором нас так гостеприимно приняли, в общих чертах имел много сходства с покинутым. Сначала, конечно, многое из того, что я видел здесь ежедневно: архитектура, обычаи и костюмы, некоторые, неизвестные у нас, изобретения и приспособления, а больше всего образцы туземной флоры и фауны приводили меня в безграничное изумление. Только и тут случилось тоже, что с изучением языка. По мере того, как я замечал и расспрашивал, вглядывался и привыкал, первоначальное впечатление странности притуплялось и мне начинало сдаваться, что все это, якобы новое, - в действительности совсем не так ново, как показалось мне сгоряча. Классы, семейства, роды и виды, при всем наружном отличии их от земных, в сущности были те же. Лошадь их, например, так же мало похожа на нашу, как - скажем - легавая собака на борзую: но, во всех существенных отношениях, это однако же несомненно лошадь, и мне сдавалось даже, что я когда-то езжал на таких. Но я напрасно ломал себе голову, силясь припомнить, где и в каких обстоятельствах я видал все эти формы раньше, - мысли мои терялись в непроходимых потемках.
- Вы, помнится, говорили, что вы живали здесь раньше? - спросил я однажды у Ширма.
- Да, - отвечал он, - не стану таить греха: живал.
Вопрос, каким образом он очутился у нас на земле и оттуда вернулся со мною сюда, был кстати, но странным образом он не приходил мне на ум. Вместо того я спрашивал у себя, дивясь: неужели и я когда-нибудь прежде существовал в Ванзамии? И, если да, то почему я не могу найти в своем сердце ни искры сочувствия ко всему, что тут делается?.. Ограниченность и беспечность счастливых рабов с одной стороны, а с другой, во имя высоких задач милосердия и под маской любви к простому народу, наглое отрицание в нем человеческого достоинства! Но что всего более возмущало меня среди ванзов, это страшное их ханжество и лицемерие. Они словно поставили себе целью надуть не только бесчисленный, им подвластный народ, но и высшее существо, которому они поклоняются. Послушаешь их: они свято чтут добродетель, и вера их в Бога, в заветы и заповеди его неколебима. Чистота нравственности снаружи так щекотлива, что даже малейший намек в разговоре на что-нибудь соблазнительное, возмущает все общество. Но будь доволен наружностью и не заглядывай в глубину души, потому что там - спесь и жадность, грубая чувственность и притворство свили себе гнездо. Они утопают в роскоши и пользуются со стороны народа царским почетом. Литература, искусства, науки, высокие государственные заботы и тихое счастье семейного очага, по собственным их словам, наполняют их жизнь… По счастливы ли они?.. Раз как-то, из любопытства, я заглянул в их статистические отчеты. Двенадцать процентов из этих царей планеты кончают жизнь сумасшествием и девять - самоубийством!.. Красноречивый ответ!