Нелегко было входить в мраморное фойе через парадный вход. Дверь в "берлогу" отца была по правую руку, и моя мать, даже через столько лет, не позволяла в ней ничего менять. Я всегда старался не смотреть в открытую дверь; у меня никогда не получалось. Тиковый стол по-прежнему был там, как и кожаное крутящееся кресло.
То была не только печаль; то была вина. Я не сказал маме, что мы с отцом ругались, когда ему стало плохо. Я не врал ей - врать я совершенно не умею - но она считала, что я услышал, как он падает и прибежал к нему, а он был не в том положении, чтобы возражать. Я бы как-нибудь пережил, если бы она узнала про фальшивое удостоверение; но я бы не перенёс, если бы она смотрела на меня и думала, что это я виноват в том, что случилось с человеком, которому она посвятила свою жизнь.
- Здравствуйте, мистер Салливан, - сказала Ханна, появляясь из кухни. Ханна, женщина примерно моих лет - мамина экономка, живущая в доме.
- Привет, Ханна, - ответил я. Обычно я всех прошу звать меня по имени, но я никогда не предлагал этого Ханне - потому что из-за нашей близости в возрасте она слишком сильно напоминала бы мою сестру, делающую то, чем на самом деле я должен бы был заниматься: присматривать за матерью. - Как она?
У Ханны были мягкие черты лица и маленькие глаза; она, должно быть, относилась к тому типу женщин, которые становились добрыми толстушками в эпоху до появления лекарств, ликвидировавших ожирение - по крайней мере некоторые болезни таки научились лечить за последние двадцать семь лет.
- Неплохо, мистер Салливан. Я подала ей ланч около часа назад, и она съёла почти всё.
Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантен; я не понимал этого, когда был ребёнком, но видел это сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.
- Привет, мам, - крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.
- Я спущусь через секунду, - ответила она сверху. Я кивнул. Потом направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.
Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018-м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое-какой пластикой в ней трудно узнать женщину, какой она была на четвёртом десятке; думаю, она считала, что старая одежда может в этом помочь.
Мы уселись в мою машину, зелёную "тошибу-дила" и отправились на двадцать километров на север в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги; огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, по виду похожим скорее на фешенебельный отель, чем на больницу; может быть, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Был приятный летний день, и несколько - пациентов? жильцов? - прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.
Моего отца среди них не было.
Мы вошли в холл. Охранник - чёрный, лысый, бородатый - знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.
Его переворачивали и передвигали, чтобы избежать пролежней и прочих проблем. Иногда мы находили его лежащим; иногда сидящим в инвалидном кресле; иногда даже пристёгнутым к доске, которая удерживала его в вертикальном положении.
Сегодня он был в постели. Он повернул голову, посмотрел на маму, на меня. Он осознавал своё окружение, но это было и всё. Врачи говорили, что у него разум младенца.
Он сильно изменился за это время. Его волосы побелели и, конечно, у него было морщинистое лицо шестидесятишестилетнего мужчины; в данном случае не было никакого смысла в косметической хирургии. Его длинные конечности были худые и тонкие; несмотря на всю электрическую и иногда мануальную стимуляцию невозможно поддерживать мускулатуру, не занимаясь настоящей физической активностью.
- Здравствуй, Клифф, - сказала мама и сделала паузу. Она всегда делала эту паузу, и у меня от этого каждый раз разрывалось сердце. Она ждала ответа, которого никогда не будет.
У мамы была масса мелких ритуалов для этих визитов. Она рассказывала отцу о том, что произошло за неделю и как играли "Блю Джейз" - своё увлечение бейсболом я перенял от отца. Она ставила стул рядом с кроватью и держала его левую руку в своей правой. Его пальцы всегда рефлекторно обхватывали её руку. Никто так и не снял золотое обручальное кольцо с его пальца, и мама тоже по-прежнему носила своё.
Я почти ничего не говорил. Я просто смотрел на него - на это, на пустую оболочку, тело без разума; оно лежало и глядело на маму, его рот иногда кривился, складываясь в зародыш улыбки или гримасы - или то были просто случайные движения. Когда она говорила, он иногда издавал звуки - но он что-то тихо булькал и когда она молчала.
Мой персональный Дамоклов меч. Я сейчас на пять лет старше, чем папа был в тот день, когда лопнули кровеносные сосуды у него в мозгу, смыв алой волной его разум и личность, его радости и горести. На стене его комнаты висели электронные часы, показывавшие время яркими чёткими цифрами. Слава Богу, что часы теперь не тикают.
Закончив разговаривать с отцом, мама поднялась со стула и сказала:
- Ну, ладно.
Обычно я просто высаживал её у дома на обратном пути в город, но я не хотел делать это в машине.
- Подожди, мама, - сказал я. - Сядь. Мне нужно тебе что-то сказать.
Она села с выражением удивления на лице. В палате моего отца в Институте был лишь один стул, который она и занимала. Я опёрся на бюро, стоящее на противоположном краю комнаты, и посмотрел на неё.
- Да? - сказала она. В её голосе послышался вызов, и я понимал, почему. Когда-то давно я пытался поговорить с ней о бессмысленности наших еженедельных визитов, о том, что папа на самом деле не осознаёт, что мы здесь. Она пришла в ярость и устроила мне такую словесную выволочку, каких я не знал с детства. Она явно ожидала, что я снова подниму этот вопрос.
Я сделал вдох, медленно выдохнул и заговорил:
- Я… я не знаю, слышала ли ты об этом, но существует такой процесс… О нём было во всех новостях… - Я замолчал, словно считая, что выдал достаточно намёков, чтобы догадаться, о чём я собираюсь сказать. - Его делают в компании под названием "Иммортекс". Они перемещают человеческое сознание в искусственное тело.
Она молча смотрела на меня. Я продолжил:
- И, в общем, я собираюсь это сделать.
Мама заговорила медленно, словно переваривая идею по одному слову за раз.
- Ты собираешься… переместить своё… своё сознание…
- Именно так.
- В искус… искусственное тело.
- Да.
Она больше ничего не сказала, и я, как это было в детстве, почувствовал, что должен заполнить эту паузу, как-то объясниться.
- Моё тело никуда не годится - ты это знаешь. Оно практически наверняка меня либо убьёт, - это если мне повезёт, подумал я, - либо превратит в то, чем стал папа. Я обречён, если останусь в этой… - я положил ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь, - …в этой оболочке.
- Это работает? - спросила она. - Этот процесс - он правда работает?
Я улыбнулся своей самой бодрой улыбкой.
- Да.
Она посмотрела мимо меня на отца; выражение беспокойства на её лице разрывало мне сердце.
- А они не могут… не могут Клиффа…
О Господи, ну и тупица же я. Мне даже в голову не пришло, что она свяжет это с отцом.
- Нет, - сказал я. - Нет, они лишь копируют сознание. Они не могут… не могут обратить вспять…
Она глубоко вздохнула, явно пытаясь взять себя в руки.
- Прости, - сказал я. - Хотел бы я, чтобы это было не так, но…
Она кивнула.
- Но они могут помочь мне - пока не стало слишком поздно.
- Значит, они перенесут… перенесут твою душу?
Я посмотрел на мать в полнейшем изумлении. Наверное, поэтому она и приходила к отцу - в надежде, что душа всё ещё где-то там, под разрушенным мозгом.
Я так много обо всём этом читал и хотел всё это ей рассказать, заставить её увидеть. До двадцатого столетия люди верили в существование élan vital - жизненной силы, какого-то особого ингредиента, отличающего живую материю от обычного вещества. Но по мере того, как биологи и химики находили мирские, естественные объяснения для каждого проявления жизнедеятельности, понятие élan vital было отброшено как излишнее.
Однако идея о существовании чего-то неосязаемого, что составляет разум - души, духа, искры божьей, зовите это как угодно - кое-где всё ещё владела людским воображением несмотря на то, что наука могла теперь объяснить практически каждую особенность мозговой активности, не прибегая к чему-либо, кроме полностью понятных физики и химии; обращение моей матери к душе было так же нелепо, как попытка возродить понятие élan vital.
Но сказать ей это означало также сказать, что её муж полностью и необратимо мёртв. Возможно, конечно, что понимание этого было бы для неё благом. Но мне чего-то недоставало в сердце для подобных благодеяний.
- Нет, - сказал я, - они не переносят душу. Они лишь копируют паттерны, которые составляют твоё сознание.
- Копируют? А что происходит с оригиналом?
- Он… видишь ли, он передаёт юридические права личности копии. А после этого биологический оригинал удаляется от общества.
- Удаляется куда?
- Это место называется Верхний Эдем.
- Где это?
Хотел бы я, чтобы был другой способ это сказать.
- На Луне.
- На Луне!
- Да, на обратной стороне Луны.
Она покачала головой.
- Когда ты собираешься это сделать?