Все мы - четверо числом, так как Мэридол тогда уже была в нашей компании, - так были обеспокоены состоянием Дэвида и измучены необходимостью сочинять легенду, объясняющую происхождение его раны, что шок, в который меня повергло это обстоятельство, оказался несколько смягчен. Но сомнений не было. Погода была жаркая, вязко-душная, как это обычно для лета. Деревья, в моей памяти бывшие голыми, стояли в густой листве, на ветках перекликались иволги. Фонтан в нашем саду больше не пáрил подогретой водой, как бывало в холодную погоду, когда возникала опасность прорыва труб; я омочил руки в его струях, когда мы вывели Дэвида на дорожку, и вода была холодна, как роса. Значит, мои периоды утраты сознания, мои сомнамбулические странствия в глубинах собственного разума растянулись так, что поглотили всю зиму и весну; и я почувствовал, что потерял себя. Когда мы вошли в дом, обезьянка, принятая мной поначалу за отцовскую, прыгнула мне на плечо. Впоследствии Мистер Миллион объяснил мне, что она - моя собственная, одно из моих лабораторных животных, ставшая моей любимицей. Я не узнал зверька, но шрамы под шерсткой и вывернутые конечности доказывали, что она меня знает очень хорошо. (С тех пор Попо со мной, и Мистер Миллион заботился о ней, пока я был в тюрьме. В хорошую погоду она карабкается по серым осыпающимся стенам этого дома; и когда она бежит по парапетам и я вижу ее сгорбленную фигурку на фоне неба, мне на секунду кажется, что мой отец жив, что меня снова призовут на долгие часы в его библиотеку - но я прощаю моего любимого зверька за это воспоминание.)
Отец не вызвал к Дэвиду врача, но лечил его сам, и если его даже и заинтересовало, каким образом тот получил свою рану, то он этого не показал. Мне кажется - и эта догадка, хоть и весьма запоздалая, может представлять ценность, - что отец думал, будто это я пырнул его в ссоре. Я говорю так потому, что он теперь словно бы чего-то ждал, оставаясь наедине со мной. Он не был трусом и за долгие годы привык иметь дело с худшими видами преступников; но со мной он больше не чувствовал себя в безопасности - он явно остерегался меня. Это могло быть и результатом того, что я сказал или сделал той забытой зимой.
Мэридол и Федрия, равно как моя тетушка и Мистер Миллион, часто заходили навестить Дэвида, так что его палата стала чем-то вроде общего места встреч, прерывавшихся только случайными визитами моего отца. Мэридол была стройной светловолосой добросердечной девочкой, и я ею, пожалуй, увлекся. Часто, когда она собиралась домой, я сопровождал ее, а на обратном пути ноги сами вели меня к рынку рабов, как мы с Мистером Миллионом и Дэвидом делали прежде; там я покупал жареного хлеба, сладкого кофе и следил за торгами. Лица рабов скучнее всего в мире: но я обнаружил, что неотрывно гляжу в них, и прошло много времени, месяц, может быть, пока я понял, зачем. На площадь привели молодого мужчину, подметальщика. И лицо его, и спина были в рубцах от кнута, а зубы выбиты; исполосованное лицо было моим - или отцовским. Я заговорил с ним, намереваясь выкупить и отпустить на свободу, но он отвечал мне в просительной рабской манере, и я с омерзением повернулся и ушел домой.
Той ночью, когда мой отец вызвал меня в библиотеку - от чего я перед тем был избавлен в течение нескольких ночей, - я разглядывал наши отражения в зеркале, скрывавшем вход в его лабораторию. Он казался моложе, чем был; я - старше. Мы могли показаться одним человеком; когда он смотрел на меня, а я, глядя через ero плечо, не видел отражения своего тела, но только свои и его руки, мы могли показаться бойцовым рабом.
Не могу сказать, кто первый предложил его убить.
Однажды вечером, когда я, проводив Мэридол и Федрию по домам, собрался лечь в постель, я осознал, что раньше, когда мы втроем, включая Мистера Миллиона и мою тетушку, сидели вокруг постели Дэвида, разговор уже заходил об этом. Не напрямую, конечно. Наверное, мы даже себе не признавались, о чем думали. Моя тетушка упомянула о деньгах, которые, как она мнила, были спрятаны в доме; Федрия - вспомнила яхту, роскошную, как дворец; Дэвид завел речь о грандиозных охотах и политической власти, которую можно купить за эти деньги. Я же смолчал, но подумал о часах и неделях, о месяцах, которые он отнял у меня, о разрушениях моего Я, которое он глодал ночь за ночью. Я подумал, что могу нынче войти в библиотеку, а проснуться стариком или нищим. Теперь же я знал, что должен убить его: ведь если я выдал ему свои помыслы, лежа одурманенный на облезлой коже старого стола, то он убьет меня без колебаний.
Ожидая, когда явится лакей, я на скорую руку составил план. Не будет расследования, не будет свидетельства о смерти моего отца: я заменю его. Нашим клиентам покажется, что ничего не изменилось. Друзьям Федрии скажут, что мы с ним поссорились и я покинул дом. Какое-то время я буду скрываться от чужих глаз, а затем, под гримом, в темной комнате, буду говорить с избранными гостями.
План, конечно, был невозможный, но тогда я верил, что он реализуем и даже легок. Мой скальпель был готов. Тело можно было уничтожить в его же собственной лаборатории. Он прочел это на моем лице. Говорил он со мной как всегда, но я понял, что он догадался обо всем. В комнате стояли цветы, чего прежде никогда не было, и я задумался, не знал ли он об этом и раньше и не велел ли принести их ради особенного случая. Вместо того, чтобы приказать мне лечь на обитое старой кожей ложе, он показал мне на кресло, а сам уселся за письменный стол.
- Сегодня у нас гости, - заговорщически сказал он.
Я непонимающе воззрился на него.
- Ты сердишься на меня. Я видел, как это растет в тебе. Не можешь ли ты догадаться, кто…
Его речь прервал стук в дверь, и он откликнулся: "Войдите!"
Вошла Нерисса, впустившая следом какую-то demimondaine - и доктора Марша. Я был крайне удивлен, увидев его; еще больше удивился присутствию девушки в библиотеке моего отца. Села она возле Марша так, что сразу было видно, что на эту ночь она в полном его распоряжении.
- Добрый вечер, доктор, - сказал мой отец. - Вы довольны приемом?
Марш улыбнулся, обнажив крупные квадратные зубы. Теперь он был одет в костюм самого модного покроя, но борода по-прежнему выделялась на бледной коже скул.
- И чувственно, и интеллектуально, - ответил он. - Я видел обнаженную девушку, великаншу в два мужских роста, проходящую сквозь стены.
Я сказал:
- Это все голография.
Он снова улыбнулся.
- Я знаю. И многое другое я видел сегодня. Я собирался перечислить их все, по, наверное, только утомлю вас; удовлетворюсь тем, что скажу: это поразительное заведение - но вы это и без меня знаете.
Мой отец сказал:
- Всегда приятно слышать это еще раз.
- Мы готовы продолжить нашу прежнюю дискуссию?
Отец посмотрел на demimondaine, та поднялась, чмокнула Марша в щеку и удалилась. С мягким щелчком, подобным звуку сработавшего переключателя или треску старого стекла, дверь библиотеки затворилась за нею.
С тех пор я много раз думал о той девушке; какой я видел ее, когда она уходила: туфли на высоченных каблуках и гротескно длинные ноги, платье, открытое со спины, начинающееся на дюйм ниже копчика. Обнаженный ствол шеи; волосы, собранные кверху, перевитые лентами и крохотными огоньками. Когда она закрыла дверь, то положила, хотя и не могла этого знать, конец нашему с ней общему миру.
- Она дождется, пока вы выйдете, - сказал мой отец доктору Маршу.
- А если нет, я верю, что вы предоставите мне довольно других. - Зеленые глаза антрополога, казалось, засветились в огне ламп. - Но чем я сейчас могу вам помочь?
- Вы изучаете расы. Можно ли назвать группу внешне схожих мужчин, мыслящих схожим образом, расой?
- И женщин, - улыбнувшись, прибавил доктор Марш.
- Собираете ли вы, - продолжил мой отец, - на Сен-Круа материалы для исследований, которые увезете с собой на Землю?
- Разумеется, я собираю материал. Но вернусь я на родную планету или не вернусь - это дело десятое.
Должно быть, я слишком пристально посмотрел на него; он ответил мне улыбкой, сделавшейся, если это было возможно, еще снисходительней, чем прежде.
- Вы удивлены?
- Я всегда считал Землю центром научной мысли, - сказал я. - Я легко могу представить себе, как ученый на время покидает ее для полевых исследований, но…
- Но не в состоянии вообразить себе кого-то, оставшегося в поле? Вдумайтесь в мое положение. Вы не одиноки - к счастью для меня - в своем уважении к сединам и мудрости материнской планеты. Как специалист с земной подготовкой, я тут же получил предложение возглавить кафедру в вашем университете с почти любой зарплатой, какую мне заблагорассудится назвать, с обязательным академическим отпуском каждый второй год. А путешествие отсюда до Земли занимает двадцать лет ньютонова времени; субъективно для меня это отнимет всего шесть месяцев, конечно, но когда я вернусь, - если такое случится, моей эрудиции будет уже сорок лет. Нет, я боюсь, что вашей планете и впрямь не обойтись без новоявленного светила науки.
Мой отец сказал:
- Мне кажется, мы отклонились от темы.
Марш кивнул и продолжал:
- Нет, я как раз уже почти собрался сказать, что антрополог лучше прочих приспособлен чувствовать себя как дома в любой цивилизации - даже в такой странной, как эта семья, что сконструировала себя самое. Думаю, что могу назвать это семьей, так как здесь еще два ее постоянных представителя, кроме вас. Вы - ты - не возражаешь, если я буду обращаться к вам обоим в единственном числе?
Он посмотрел на меня, будто давая мне возможность возразить, но не дождался и повел речь дальше: