- Неужто он тебя, такую пригожую, нелюбовью мучает? Коли так - каменное у него сердце да стеклянные глаза.
- Ах нет! - вскинулась Наталья - куда и слезы девались. - Любил он меня, доподлинно любил! Голубенькой называл, ясонькой, солнечным лучиком! - шептала она жаркие слова и сама горела вся. - Разлучили нас не смотницы-наговорщицы, не змея-соперница. Вот уже два года одет Иванушка в ризу черную, наречен Иннокентием. Вот уже два года я горе мыкаю, перестарком стала, а и смотреть на других не могу - только Иванушка, свет-надежа, во сне снится, наяву мнится.
Тяжелый да горький вздох пронесся по избушке. Зашелестели сухие травы под потолком.
- Экая разлучница у тебя, девонька, - сама Божья Матерь. Экий лихоимец - сам Господь Бог. Не страшно с ними в спор вступать?
Показалось Наталье, что от этих слов еще темнее в избушке сделалось. Она только сейчас поняла, чего ж добивается-то! И вспомнила, почему все-таки решилась придти к колдуну, больше которого боялась разве что смерти.
Измаялось сердце девичье, извелась Наталья - и не сдержала тоски, поклонилась деревенскому знахарю Ереме, мужику бойкому и на слово скорому. Молила его Наталья помочь друга милого вернуть. Узелок принесла, куда тайком от отца положила новый хлеб да беленого холста. Жил Ерема тем, что деревенский люд давал за травы-коренья, за вещий причет от притки, призора, иного лиха. Семижоновка деревня не малая, да и окрест знавали про Ерему. Он не бедствовал! Принял, однако, и Натальины подношения.
- Ну, касатка, - молвил сладко, - чем горю помочь? Приворотных зелий множество! Иль ворожба тебе милее? Хошь - на зеркало, на соль, на хлеб, на мыло заговор скажу? "Сколь скоро мыло к лицу льнет, столь бы скоро молодец девицу полюбил!"
- Да крепким ли такое слово будет? - усомнилась Наталья.
- Крепкое слово - оно и ценится крепче, - уклончиво ответил Ерема.
- Сережки с самоцветами, запястья серебряные - не пожалею! - посулила Наталья. Ох, зазнобчивое, разгарчивое сердце девичье!
Ерема довольно улыбнулся:
- Змеиные чары крепкий приворот дают.
- Змеиные?! - перепугалась Наталья.
- А то! Разыщи перво-наперво гадюку, голову ее прижми к землице рогулькой, продень сквозь злобные глаза иголку с ниткой, да не забудь при этом молвить таковы слова: "Змея, змея! Как тебе жалко своих глаз, так чтоб имя рек меня жалел и любил!" Ну а как домой воротишься, поскорее кафтан или какое другое платье доброго молодца той иглой прошей, само собой, втайне от всех - и любовь приворожена навеки!
- Боюсь я змей, дяденька, - призналась Наталья. - Из куста шипуля, за ногу тяпуля! Да и жалко ее…
- Эка ты! - надулся Ерема. - Ну ладно. Хошь, научу, как корень Симтарин-травы добыть?
- А верное ли средство?
- Верней не сыскать! У Симтарина первый лист синь, второй багров, третий желт, а четвертый червлен. Вся сила травы в том, что под корнем у нее человек. Человека надобно взять, разрезать ему грудь, вынуть сердце. Если кому дать сердце того человека - иссохнет по тебе!..
Думал Ерема, в ноги ему девка за такой совет кинется, а она, неразумная, побелела вся-да и прочь из избы. Ишь, привередливая! Чтобы не обидеть никого да еще и выгоду свою взять - такое только в сказках бывает!
А Наталья бежала - слезы лила. Ведь к Ереме люди не от радости - от беды идут, а у него, стало быть, про те беды душа не болит, коли он даже сердечную маяту норовит через злодейство исцелить. Нет, не нужна Наталье такая лечьба - невинной кровью, живой болью! Люди говорят, добр Ерема, - что ж он зло творит? Может статься, тот, кого лиходеем прозвали, про добрые снадобья ведает? Кто их разберет, ворожбитов, злые они или добрые. На то они и знахари, чтоб их никто не понимал!
И вот волховит-зелейщик, колдун лесной, пред Натальей. Смотрит с печалью, да слова его еще печальнее:
- Мыслимое ли дело, девица, небесную любовь в сердце побороть, на земную ее сменять? Коли стал твой мил-друг на ту стезю, не свернуть его.
Наталья пуще прежнего заплакала:
- Ох, не надобна ему та стезя! Нет в его сердце небесной любови! Батюшкин обет он исполнил. Тяжко захворал родитель его, а как в глаза смертушка глянула, так посулился, коли жив останется, Богу сына младшего отдать. А младший-то…
- Вон что! - Колдун погладил девицу по голове. - Дитятко ты мое горькое, бесталанное! Никакое приворотное зелье тебе не надобно. Такая потребна трава, чтоб клятвы разрешала, обеты снимала. Посуди сама - кабы твой Иванушка мог, давно бы из монастыря к тебе вырвался. Но как ему такой грех взять на душу? Как батюшку на бесчестье обречь? Доброе сердце у него, доброе - да чересчур мягкое.
Пала Наталья на колени:
- Помилосердствуй, дай тогда отсушки какой ни есть, отврати меня от этой сухоты! Правдиво твое слово, а от него пуще прежнего сердце болит, в Обимур броситься впору!
Поднял ее колдун:
- Не плачь, милая. Нету у меня нынче такой травы. Приходи после Иванова дня, помогу твоему горю, освобожу душеньку-страдалицу. Теперь же ступай домой. Не то к Ульяне сходи, ворожейке, что у истока Обимура живет. А меня прости…
Девушка как во сне пошла из избы, и долго, долго бродила меж стен тишина. Уже когда темноту к себе в гости позвала, вымолвил Михайла:
- Засвети лучинку, Егорушка.
Слабый огонек задрожал в светце. Что-то трещит лучина, дрожит и мечет искры - не к дождю, не к ненастью ли?
- Ох, тяжко мне, сынок! - простонал колдун. - В кои-то веки человек с добром ко мне пришел, а я отпустил его горе мыкати.
- Что ж ты не дал ей какой-нибудь присушки, батюшка?
- Молод еще ты, Егор, сердце у тебя неученое. Я-то с травами множество лет дружен. Каждой голос слышу, каждой взор ловлю. Верю я в их силу чудодейную, как в свой зрак, однако знаю: никакой травой из сердца не вынешь - и в сердце не вложишь. Нет таких трав, чтоб изменить чужой нрав! И судьбы не изменишь, Егорушка. Знаешь, как народ судил: кто с дерева убился? - бортник; кто утонул? - рыболов; в поле лежит - служивый человек… У каждого, стало быть, своя дорога на земле, своя звезда в небе.
- Звезда! - эхом откликнулся Егор, и в это время на крылечке вновь зазвучали осторожные шаги. Не успел он спросить колдуна, кто же такая Ульяна!
- Что это нынче к нам, словно в храм Божий, народ повалил? - воскликнул Михайла.
Егор тоже дивился: да уж, сколько живет он здесь, никого, кроме филина, да волков, да Лешего, окрест не видывал, а тут сразу два гостя рода человеческого! Он знал, что люд посельский полагал Михайлу злым колдуном и боялся его так, что лишь самая крайняя беда могла привести к нему. Егор и сам, коли насмелился, попросил бы у Михайлы какого ни на есть зелья, чтобы память свою пробудить. Кикиморка или нет, а растет и впрямь не по дням, а по часам, за месяц вымахал что твой двадцатилетний, и чем больше становится, тем сильнее болит головушка, туманит тоска по чему-то давно и накрепко забытому… Забыто, а крушит сердце!
Между тем колдун зажег еще лучину, в избе посветлело, и Егор замер в своем углу. В дверях показался невысокого роста мужичок, худой, чернявый, с быстрыми, блестящими глазами. Знахарь Ерема! Колдун молча смотрел на него, но Егор чуял, что они испытывают равное отвращение к гостю.
- Здоров будь, Михайла! - заискивающе молвил Ерема и невольно вздрогнул при виде Егора: - Жилец у тебя?
- Родня, - буркнул колдун. - Ты поди думал, один волк лесной мне сродник, ан нет.
- Ладный молодец! А где же кикиморка? - При этих словах гость быстро перекрестился.
- Сгинула кикиморка. Нету ее.
- Как так сгинула? - растерялся быстроглазый. - Почему? Я же сам ее тебе принес!
- Надо было себе и оставить, коли так надобна. Ну, говори, зачем пришел?
Ерема протянул хозяину узелок:
- Прими хлебушка свежего, холста беленого.
- За что платишь? Аль от щедростей душевных решил поддержать живота моего? - насмешливо спросил Михайла.
- За помощью пришел, - послышался смиренный шепоток.
- Ну?..
- Скоро Купала.
- Поболе месяца еще до того дня.
- Чья пташка раньше проснулась, та и корму скорее нашла. Нижайшая к тебе просьба: как пойдешь в Иванову ночь травы брать, меня с собой взял бы!
- Иль сам неучен? Слышал, пользуешь хворости зельями.
- У всякой пташки свои замашки. Да и не в лечбе дело. Вот скажу тебе, что со мной о прошлый год приключилось, в немногое время после, того, как видение огненное над Семижоновкой пронеслось.
Егор прислушался.
- В ту ночь, Купальскую, очарованную, пошел я в лес…
- А, царь-цвет покою не давал? - перебил колдун.
- Пошто насмехаешься? Сам на Купалу по лесу шастаешь! Иль тебе злат-цвет папоротника ни к чему?
- На Купалу всякий цвет - злат, надо лишь смотреть да брать умеючи.
- То-то и оно, - не поперечился Ерема. - За наукой и пришел. Однако слушай далее… На того на Купалу взял я Евангелие, взял ряднинку и пришел в лес, на полянку, где раньше кочедыжник приглядел. Три круга очертил возле него, разостлал свою ряднинку - и ну молитвы читать! Тут и полночь. Гляжу - из неба луч синь ударил. Все блестит, все гремит, громовой голос на чужом языке вещает… Не до папоротника, страх лютый обуял! Схватился - да прочь. Бежал, бежал, вдруг слышу: догоняет меня кто-то. Оглянулся: не то мужик, не то баба во всем сером летит прямо на меня, будто огромная сова! Налетело - и повалился я без памяти. Очухался - нет ничего.
Сердце Егора отчего-то вдруг неистово заколотилось. Словно бы вспомнил он что-то… или зазвучал далеко голос родной… Нет. Почудилось.
- Иль не знал, Ерема, что нельзя оглядываться в такую ночь? - хмыкнул колдун.