Люди, толпившиеся у дверей остановились, некоторые из тех, кто уже покинул зал, стали возвращаться, один только директор, как ни в чем не бывало проталкивался к выходу, блаженно улыбаясь и утирая платочком пот.
– Что же это делается, люди добрые?! – причитала Воробьева. – Он деньги брал, а мне отвечать! – тут ее взгляд встретился со взглядом Кулькова, затертого толпой в углу. – Владимир Петрович! Соседушка! Ты же знаешь, что я не виновата! Детей моих пожалей! Помоги! Из-за тебя все! Если бы не ты, я те бумаги в жизни не подписала бы! Куда же ты, бессовестный! Тьфу на тебя!
На улицу Кульков вылетел с такой поспешностью, как если бы за ним гнались полинезийские охотники за черепами.
За пультом в дежурке сидел Дирижабль и катал в ладонях карандаш – так он всегда делал с похмелья, чтобы скрыть от посторонних предательскую дрожь пальцев.
– Где дежурный? – тяжело дыша, спросил Кульков.
– На обеде. Я за него, – Дирижабль щелкнул ногтем по красной повязке на своем рукаве. – Чего хрипишь, как удавленник?
– Мне начальник нужен!
– Начальник? Всего только! Да я тебя сейчас с министром соединю. Он про тебя только что справлялся. Кофе, говорит, охота выпить, да без дорогого друга Кулька никак невозможно.
– В госпитале. На обследование лег перед пенсией. Скоро у нас новый начальник будет.
– А заместитель у себя?
– У себя. Только не советую сейчас к нему соваться. Что-то не в духе он.
– Тебе что? – хмуро спросил заместитель, с преувеличенным вниманием рассматривая лежащие перед ним бумаги.
– Как же так получилось… ведь Воробьевой четыре года дали! – сказал Кульков, изо всех сил стараясь, чтобы его слова не выглядели жалким лепетом.
– Сколько заработала, столько и дали.
– Так ведь не она деньги брала.
– Это ты так считаешь. А суд по другому решил. – Заместитель многозначительно поднял вверх большой палец.
– Да вы же сами прекрасно знаете, что не виновата она.
– Что ты заладил, виновата, не виновата! Какая разница! И у нее рыльце в пушку, можешь быть уверен. Если не брала, зачем было признаваться. Преступление раскрыто. По твоему, лучше будет, если оно за отделом повиснет? У нас и так раскрываемость ниже среднеобластной.
– С директором надо было работать! Он там всему причиной!
– И директор свое получит. По административной линии.
– Ага, квартальной прогрессивки его лишат.
– А ты что хочешь! Уважаемого в районе человека, отличника советской торговли на позор выставить? Над этим делом не такие умы, как ты, думали! Понял? Все у тебя?
– Все, – Кульков подался к дверям, но на пороге все-таки задержался. – И не страшно вам, товарищ майор?
– Почему мне должно быть страшно? Я вместе с ней не воровал.
– И совесть, значит, вас не мучает?
– Не хватало еще, чтобы из-за каждой истерички меня совесть мучила.
– Железная у вас совесть, товарищ майор. Завидую.
– Ты, Кульков, говори, да не заговаривайся. Тебя это все не касается. Ты пока еще ноль без палочки! Я тебя выдвинул, я тебя, если надо, и задвину! Все от меня зависит. Не хочешь в солидном кабинете за столом сидеть, будешь в КПЗ дерьмо нюхать! Послушаешь меня – в большие люди выйдешь. Государственными делами станешь заниматься, а не какой-то там уголовщиной. А про бабу эту забудь! Привыкай нервы в кулаке держать. Тебя не такие дела ждут!
Проходя мимо дежурки, Кульков сквозь зубы пробормотал:
– Нет, правду я все-таки найду!
– Чего-чего? – переспросил Дирижабль. – Правду? Камень на шею ты себя найдешь, придурок!
Ручки и ножки прокурора, по детски коротенькие, совершенно не подходили к его массивному торсу и еще более массивной голове, увенчанной копной пышных седых кудрей. Однако благодаря вечно грозному и хмурому выражению лица, густым насупленным бровям и беспощадному рысьему взгляду, он производил впечатление отнюдь не комическое. Даже парясь голышом в бане, он гляделся не иначе как прокурором, ну в крайнем случае – пожилым, отошедшим от дел вурдалаком. Поговаривали, что карьеру свою он начал еще делопроизводителем при особом совещании, а войну закончил председателем дивизионного трибунала. Судьба его, повторившая все извивы, все взлеты и падения отечественной юриспруденции, напоминала горную тропу, то стрелой устремляющуюся к солнцу, то низвергающуюся в мрачные пропасти. В отличие от многих он уцелел на этом опасном и непредсказуемом пути, однако набил на душе и сердце такие мозоли, что сейчас мог бы без всякого ущерба для своей психики наняться подсобником к старику Харону или возглавить святую инквизицию в ее самые лучшие времена. Закон он привык править не по статьям указов и кодексов, а согласно хоть и не писаным, но вполне ясным "веяниям эпохи". Люди для него давно превратились в субъектов права, товарищи – в граждан, а к милиционерам всех рангов он относился примерно так же, как когда-то помещик относился к своим гайдукам.
Пока Кульков излагал ему свою собственную версию дела Воробьевой, прокурор молчал, только все больше и больше хмурил брови, да тяжко, зловеще сопел. Когда же он, наконец, заговорил, то уже не дал Кулькову вставить ни единой реплики.
– Ты где работаешь? В органах или в богадельне? Ты кто такой? Милиционер или сопля на палочке? Ты нормальный или ненормальный? Что за ахинею ты мне здесь несешь? Какое ты имеешь право клеветать на сослуживцев? Да за такие штуки с тобой знаешь что нужно сделать? Откуда ты, взял, что следствие использовало недозволенные методы? Ах, ты сам в этом участвовал! А ты кто – эксперт? Нюх у тебя, говоришь? Двинуть бы тебя по этому нюху хорошенько! Ты материалы дела читал? На суде присутствовал? Чистосердечное признание слышал? Чис-то-сер-деч-ное! Она пять тысяч у народа украла! За такие фокусы в тридцать седьмом ее бы к стенке поставили! И тебя вместе с ней, размазня! Либерализм тут, понимаешь, разводить! Лирику! Марш отсюда и чтоб я даже духу твоего больше не слышал!
Оставался последний шанс – директор магазина.
"Пойду поговорю с ним, – решил Кульков. – Пусть сам во всем признается. По хорошему".
В его голове шарики уже начали слегка заезжать за ролики.
В просторном полупустом торговом зале мебельного магазина пылилось несколько обеденных столов с надписью "образцы" да целое стадо корявых кухонных табуретов. У двери, ведущей в подсобку, сложив на груди могучие волосатые лапы, стоял кряжистый молодец в синем сатиновом халате, – не то продавец, не то грузчик.
– Куда? – недружелюбно спросил он.
– К Льву Карповичу.
– Шеф на базе, – буркнул амбал и выплюнул спичку, которую до этого перекатывал в зубах.
В наступившей тишине был явственно слышен шорох мышей, орудовавших на складе, и характерный писклявый голос директора, разговаривающего с кем-то по телефону.
– А кто там говорит? – спросил Кульков.
– Радио говорит… Эй-эй, туда нельзя! – Но отчаявшийся Кульков уже ворвался в подсобку.
Как и следовало ожидать, директор находился на месте. Не прекращая хихикать в трубку, он пальцем направил Кулькова в мягкое кресло напротив себя, а ворвавшемуся следом амбалу указал на дверь. Телефонный разговор длился нестерпимо долго и для непосвященного казался абсолютной тарабарщиной. Наконец на том конце дали отбой, директор улыбнулся еще шире и протянул Кулькову свою пухлую ладошку. Физиономия его сияла. Точно так же она сияла и когда он клеветал на Воробьеву, и когда его самого распекал судья.
– Героической милиции привет! Наслышан, наслышан о ваших подвигах! Яша! Прими у товарища шинельку!
Возникший, как джин из сказки, Яша молча содрал с Кулькова шинель, по-хозяйски встряхнул ее, как охотник встряхивает шкуру освежеванного зверя, и поместил на плечики в шкаф ампирного стиля.
– Я, собственно говоря, вот по какому вопросу… – начал Кульков.
– Одну минуточку, – перебил его директор. – Яша, организуй там, что положено!
– Так вот, – продолжал Кульков, безуспешно пытаясь придать своему лицу выражение, недавно подсмотренное у прокурора. – Разговор у нас будет серьезным…
– А ко мне всегда с серьезными разговорами ходят! Я же не пивной ларек держу! Правда, фонды за этот квартал уже выбраны, но для вас постараюсь! Вам для спальни или для гостиной?
– Для какой спальни? – не понял Кульков.
– Для вашей, я так думаю. Какая у вас сторона – северная или южная?
– Сторона у меня северная, но это как раз никакого значения не имеет!
– Имеет! – проникновенным голосом заверил его директор. – Это имеет решающее значение. Если сторона северная, темный цвет не годится. Могу предложить белый с позолотой. Из шести предметов. Импортный.
– Мне ничего не надо! Я совсем не за этим сюда пришел! – едва не закричал Кульков, но вновь появившийся Яша прервал его.
– Вот! – сказал он, выставляя на стол две бутылки коньяка и шампанского. – Французского не было, – с тяжелым вздохом он высморкался в рукав.
– Эх! – впервые на лице директора мелькнуло нечто вроде раздражения. – Ты бы еще самогона принес! Простое дело нельзя поручить! Ты что, не знаешь, кто у нас в гостях? У товарища уникальные, нежные чувства! Их беречь надо! Это ты понимаешь?
– Понимаю, – Яша сделал притворно-покорный вид и к бутылкам добавил пару крупных лимонов.
– А раз понимаешь, то иди! – директор извлек из сейфа два широких хрустальных бокала.
– Нет, нет, я не буду! – запротестовал Кульков.
– Обижаете, молодой человек! У меня больная печень, я действительно не могу, но вместе с вами сочту за честь!
– Нет! Даже и не уговаривайте!
– Тогда хоть глоток шампанского!
– Я вообще ничего не пью! Только воду! Мне нельзя! Мне станет плохо!