Чайя уже готова возразить, но передумывает и замолкает. Джайди ждет, пока жена возьмет себя в руки.
- Да, ты прав. Никто не может быть уверен в своей безопасности, - наконец произносит она ровным голосом. - А хотелось бы.
- Можно еще купить амулет на Та Прачане - пользы как от хотений.
- Вообще-то я купила фигурку Пхра Себа, только ты ее не носишь.
- Суеверие это все. Если что-то со мной произойдет, значит, камма такая, и никакой талисман ее не изменит.
- Тебе трудно носить амулет? Мне было бы спокойней.
Джайди хочет посмеяться над предрассудками жены, но видит, что она нисколько не шутит, и потому обещает:
- Хорошо. Раз тебе так спокойней, буду носить Пхра Себа.
Из спален доносится мокрый кашель. Джайди замирает. Чайя поворачивает голову на звук.
- Сурат.
- Ты показывала его Ратане?
- Не ее это дело - лечить детей. У Ратаны есть занятия поважней - она гены взламывает.
- Так показывала или нет?
- Говорит, "не прогрессирует". Можно не волноваться, - облегченно вздыхает Чайя.
Он тоже рад, но вида не подает.
- Хорошо.
Снова слышен кашель, и Джайди вспоминает умершего Нама, но усилием воли прогоняет подступившую грусть.
Чайя касается пальцами его подбородка, заставляет посмотреть ей в глаза и спрашивает с улыбкой:
- Так отчего же благородный воин, защитник Крунг Тхепа так пропах дымом и почему так собой горд?
- Завтра узнаешь из печатных листков.
Она недовольно поджимает губы.
- Я беспокоюсь за тебя. Очень беспокоюсь.
- Это потому, что ты переживаешь из-за всего подряд. Не надо так тревожиться. Тяжелую артиллерию против меня больше не пускают - в прошлый раз им это вышло боком. О том случае написали в каждой газете и в каждой печатном листке. Меня поддержала сама досточтимейшая королева, и теперь они держатся подальше - по крайней мере уважение к ее величеству еще не потеряли.
- Тебе очень повезло, что ей вообще разрешили узнать о той истории.
- Даже этот хийя, защитник королевы не может закрыть ей глаза на все, что происходит вокруг.
Чайя испуганно застывает на месте.
- Джайди, прошу тебя, потише. У Сомдета Чаопрайи повсюду уши.
- Видишь, до чего дошло: защитник думает только о том, как бы захватить внутренние апартаменты Большого дворца, министр торговли вступает в тайный сговор с фарангами, хочет загубить коммерцию и отменить карантин, а мы все сидим по углам да шепчемся. Я рад, что навестил сегодня якорные площадки. Видела бы ты, как эти таможенники гребут деньги лопатой: стоят себе в сторонке и пропускают в страну все подряд. У них под носом в любой склянке может быть новая мутация цибискоза, а они только карманы пошире оттопыривают. Мне иногда кажется, что мы живем в последние дни Аютии.
- Как драматично.
- История идет по кругу. Аютию тоже никто не защищал.
- Так что - ты, выходит, в прошлой жизни был жителем Банг Раджана? Сдерживаешь нашествие фарангов, сражаешься до последнего человека? Вроде того?
- Они хотя бы боролись! А ты бы на чью сторону встала - крестьян, которые месяц отбивались от бирманских войск, или министров, которые бросили город на разграбление? Будь я умнее, навещал бы якорные стоянки каждый вечер и учил бы Аккарата и фарангов уму-разуму. Знали бы, что кто-то еще сражается за Крунг Тхеп.
Джайди думает: сейчас Чайя снова попросит его замолчать, остыть, но она долго молчит и наконец спрашивает:
- Думаешь, мы всегда перерождаемся здесь, в одном и том же месте? Нам обязательно переживать все снова и снова?
- Не знаю. Странный вопрос. Я бы ожидал такого от Каньи.
- Надо бы и ей амулет подарить. Может, улыбаться станет хоть иногда. Суровая она.
- Да, странноватая.
- Я думала, Ратана сделает ей предложение.
Джайди представляет себе Канью рядом с хорошенькой Ратаной, которая, скрыв лицо дыхательной маской, дни и ночи сидит в министерских подземных лабораториях и борется с биологическими угрозами.
- Я в ее жизнь не лезу.
- Ей бы мужчину, стала бы веселее.
- Ну, уж если Ратана не сделает ее счастливой, то у мужчин шансов ноль. Хотя, будь у нее кто-то, он все время ревновал бы к тем парням, которыми Канья у меня командует. А ребята-то симпатичные… - Джайди вытягивает шею и хочет поцеловать Чайю, но та резко отворачивает голову.
- Фу, от тебя еще и виски несет.
- Дым и виски - запах настоящего мужика.
- Иди в кровать, а то еще разбудишь Нивата с Суратом. И маму.
Он подбирается ближе и шепчет прямо в ухо:
- А она бы не возражала против еще одного внука.
Чайя, смеясь, отталкивает его.
- Возразит, если разбудишь.
Джайди гладит ее по бедрам.
- Я тихо.
Чайя с притворным недовольством шлепает Джайди по рукам, он ловит ее ладони и нежно поглаживает обрубки пальцев. Оба вновь делаются серьезными.
- Мы так много уже потеряли. Если не станет еще и тебя, я не переживу.
- Этого не будет. Я же тигр. И далеко не дурак.
- Надеюсь. Очень надеюсь. - Она крепко прижимается к Джайди; в теплых объятиях и взволнованном дыхании тот чувствует искреннюю заботу. Затем Чайя немного откидывает голову и внимательно глядит на Джайди. Тот говорит:
- Со мной все будет в порядке.
Она кивает, но, похоже, совсем не слушает - темные глаза, будто стараясь запомнить, долго, очень долго изучают линию его бровей, улыбку, шрамы, каждую оспинку. Наконец Чайя снова кивает, видимо, своим мыслям, и тревога исчезает с ее лица. Улыбнувшись, она притягивает Джайди поближе, шепчет ему прямо в ухо как настоящая прорицательница: "Ты тигр", - крепко обнимает, и от этого им обоим становится спокойней.
Джайди обнимает ее еще крепче и чуть слышно отвечает:
- Я скучал.
- Пойдем. - Чайя выскальзывает из объятий, ведет его за руку к постели, приподнимает москитную сетку и ныряет под полупрозрачный полог. Джайди слышит, как с шелестом падает одежда, и видит сумрачный силуэт манящей его женщины. - От тебя до сих пор пахнет дымом.
Он откидывает сетку в сторону.
- А виски? Не забывай про запах виски.
5
Солнце, едва выглянув из-за горизонта, заливает Бангкок ослепительным светом. Оно омывает огненными лучами торчащие сломанными ребрами башни эпохи Экспансии и покрытые золотом чеди; играет бликами на высоких сводах Большого дворца, где, изолированная слугами от внешнего мира, живет Дитя-королева; вспыхивает на филигранных орнаментах храма Священного столпа, в котором монахи сутки напролет молят богов укрепить шлюзы и стены городских дамб. Голубое зеркало горячего, как кровь, океана сверкает под раскаленным небом.
Жар наваливается на балкон шестого этажа и втекает в квартиру Лэйка. Под навесом в потоках знойного ветра шелестят плети жасмина. Ослепленный сиянием Андерсон, щурясь, глядит в окно. На бледной коже мгновенно выступают блестящие капельки пота. Лежащий снаружи город похож на расплавленное море, в котором золотыми искрами вспыхивают металлические шпили и стеклянные стены.
Он сидит прямо на деревянном полу совсем без одежды в окружении раскрытых книг: каталогов флоры и фауны, записок путешественников, полной истории Индокитая. Повсюду ветхие заплесневелые тома, вырванные из дневников страницы - ископаемые воспоминания о тех временах, когда тысячи растений выпускали в воздух пыльцу, споры и семена. Андерсон просидел над бумагами всю ночь, но с трудом может вспомнить хоть что-то из прочитанного. Перед глазами постоянно встает пасин, скользящий вверх по ноге девушки, вышитые на искрящейся пурпурной ткани павлины, чуть влажная кожа разведенных бедер.
Вдалеке в желтоватом сыром мареве, будто пальцы, поднимаются к небу сумрачные высокие силуэты башен Плоенчит. В дневном свете они похожи на обычные трущобы времен Экспансии и сейчас ничем не выдают своей манящей тайны.
Пружинщица.
Пальцы Андерсона, прикасающиеся к ее коже. Темные серьезные глаза девушки, и слова "можно потрогать".
Лэйк, резко прерывисто вдохнув, отгоняет видение. Девушка - полная противоположность тем агрессивным эпидемиям, с которыми сам он ведет ежедневную войну; хрупкий тепличный цветок, высаженный в слишком суровые для него условия. Вряд ли долго протянет - особенно в этом климате, особенно среди этих людей. Возможно, его тронула ранимость девушки, та притворная сила, с которой она скрывала свою беззащитность, та попытка изобразить гордость, даже когда Райли приказал ей задрать юбку.
"Так ты из жалости рассказал ей о поселках? Не потому, что ее кожа была нежнее манго? Не потому, что у тебя при виде ее дыхание перехватывало?"
Андерсон болезненно кривит губы и заставляет себя сосредоточиться на главном - на имени, ради которого пересек полмира на парусниках и дирижаблях. Ги Бу Сен. Пружинщица так и сказала: Ги Бу Сен.