– Да, я бы сказал, воздух – точно вблизи динамо–машины. Потрогайте–ка ваши волосы, Таня: они что–то очень распушились.
Таня провела рукой по волосам, стараясь пригладить их, и множество мельчайших голубых искорок замелькало под пальцами.
– Будто перед грозой, – сказала Таня, – только небо ясное и духоты совершенно не чувствуется, наоборот…
– Странно. Вообще в этом месте много необъяснимого… – начал я и вдруг увидел слабое зеленоватое свечение, мелькнувшее где–то в проломе стены.
Мы уже подходили к главному зданию с дугой квадранта. Я присмотрелся и заметил, что чуть видимым отблеском светится несколько букв надписи на внутренней стенке портика.
– Смотрите, Таня! – Я подвел свою спутницу к обрушенной части стены.
В непроглядной тьме сводов явственно выступали извивы букв, очерченные зеленовато–желтым сиянием.
– Что это такое? – взволнованно прошептала девушка. – Тут кругом много надписей, но ведь они не светятся.
– Все те надписи сделаны золотом. Так, кажется?
– Правильно, – подтвердила Таня.
– А это… Одну минуту…
Я осторожно проскользнул в портик и зажег спичку. Загадочное свечение мгновенно исчезло. Обветшавшая стена слепо встала передо мной. Но я все же успел заметить уцелевший кусок изразцовой плитки, покрытый гладкой глазурью, с выведенными на ней оранжево–зелеными буквами.
– Это сделано не золотом, а такой же эмалью, как у лестницы в подвале.
– Пойдемте скорее посмотрим! – живо предложила девушка.
– Пойдемте, – согласился я и спросил: – Вы бывали когда–нибудь ночью на обсерватории, вы или профессор?
– Нет, ни разу.
– Тогда вот что, пойдем сначала в лагерь – только не говорите пока ничего профессору, – мы поужинаем и, когда все заснут, продолжим исследование, если хотите. А если устали, я один займусь.
– Что вы! При чем тут усталость? Все так таинственно, интересно!
– Отлично. Только уговор, Таня: профессору ни слова. Я сам еще ничего не понимаю, но если мы с вами додумаемся до какого–то объяснения, вот будет Матвею Андреевичу сюрприз наутро!
Теплая крепкая рука девушки сжала мою. Мы быстро спустились с холма к площадке, на которой по обыкновению горел небольшой костер. Поворчав на нас по поводу опоздания к ужину, профессор принялся расспрашивать меня о результатах похода. Как Таня и ожидала, добродушные насмешки профессора посыпались на мою бедную голову, едва Матвей Андреевич узнал, что я так и не нашел следов разработок красок.
– Ладно, лучше не буду спрашивать, что вы нашли в темноте вместе с Таней… Ну–ну, не сердитесь! Показывайте ваши камешки… Как много сердолика! Пожалуй, если несколько дней поработать, набрали бы целый мешок. Теперь сердолик мало ценится: еще один из многих примеров забытой с веками мудрости человеческого опыта. Раньше во всей Ближней Азии этот камень ценился наравне с лучшими драгоценностями. Из него делали браслеты, ожерелья, пряжки. И верили, что сердолик предохраняет человека от многих заболеваний. А самое любопытное – оказывается, эта вера больше, нежели простое суеверие. Я недавно узнал… – Профессор замолчал, задумчиво разглядывая красный камень при свете костра.
– Что вы узнали, Матвей Андреевич, расскажите, – попросила Таня.
– Да очень просто: медики начинают пробовать лечение сердоликом. Оказывается, он почти всегда обладает радиоактивностью – слабой, можно сказать, ничтожной, равной сумме радиоактивности человеческого организма. Но именно потому, что радия в сердолике только ничтожные следы, он действует благотворно на нервную систему, восстанавливая в ней какой–то баланс, что ли, – не знаю толком.
"Радий?" Меня пронзила неясная догадка, и в голове вихрем завертелись мысли об электрических разрядах, светящихся надписях, оранжево–зеленых красках. Я нетерпеливо вскочил, но сейчас же взял себя в руки и поспешно вытащил папиросы.
– Что это вы, словно вас кольнуло, Иван Тимофеевич? – удивленно спросил профессор. – Пожалуй, и спать время. Завтра пораньше примемся – наверно, разгребем вход. Вы как хотите, а мы с Вячиком на боковую.
Я и Таня остались вдвоем. Я нервно курил, ожидая, пока профессор заснет и можно будет взять свечи для ночного исследования тайны обсерватории Нур–и–Дешт.
Наконец Таня достала две свечи, а я вытащил из кучи инструментов тяжелый лом.
– Это зачем? – удивилась девушка.
– Пригодится. Вдруг придется отвалить камень, вывернуть какую–нибудь плиту…
Внизу, в каменных подвалах, царил полнейший мрак. Хорошо знакомой дорогой мы пробивались ощупью, не зажигая света. Повернули направо, в щелевидный вход, добрались до лестничной ниши. Таня вскрикнула: большая доска очень слабо, но явственно светилась сплетением куфических букв. Такая же золотистая светящаяся полоска шла по выступу лестничной арки.
– Так, понимаю, – подумал я вслух, – здесь днем мало света…
– Ну и что же? – нетерпеливо спросила Таня.
– Не спрашивайте меня сейчас, пока не решу всю задачу. Пойдемте наверх, к квадранту. Наверно, мы встретим еще остатки светящихся надписей… Стоп! Дайте свечу. Заглянем сюда.
Я вспомнил загадочный отблеск внутри цоколя астрономической башни, виденный в первый день, и решил попробовать проникнуть в цоколь. Я принялся осторожно выворачивать ломом крепко спаявшийся с остальными брусок камня над узкой вентиляционной щелью. Уступая моим настойчивым усилиям, камень зашатался. Я надавил сильнее и, дернув камень к себе, извлек из кладки. Второй отделился легче. Образовалось отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть голову и руку со свечой.
Огонь свечи озарил тесную внутренность башни, круглую, уходящую высоко в темноту. Налево, против пробитой мною дыры, находился широкий обтесанный камень, а на нем, покрытый густой пылью, стоял большой широкогорлый сосуд, мутно поблескивая запыленной глазурью. Даже на мой взгляд форма вазы была старинной.
– Ваза, Таня, ваза! – воскликнул я и уступил девушке место у пролома.
– Не пролезть. Как достанем? – спросила она, подавляя радостный вздох.
– Сейчас.
Воодушевленный находкой, я быстро справился еще с двумя камнями. Едва я проник внутрь башни, как поспешно отпрянул назад: правее и позади камня, на котором стояла ваза, зияла темнота колодца. В колодец шли узкие ступеньки, спиралью завивавшиеся до какого–то выступа внутренней части башенки. Я передал вазу девушке через пролом и сказал:
– Подождите меня, Таня. Я спущусь вниз.
– Нет, нет, я пойду за вами: кто знает, что там… – Она замолчала, смутившись.
Наши глаза встретились, и я… Ну, словом, я спустился, упираясь руками в стенки колодца, и помог следовавшей за мной Тане.
Колодец был неглубок. Впрочем, это оказался вовсе не колодец, а неровный, немного наклонный ход, высеченный в скале. Холод охватил нас сквозь легкую одежду. Но это не был холодный, застоявшийся воздух подземелья – чистый и свежий, он походил на богатый озоном воздух горных вершин. На глубине нескольких метров ход расширялся в неправильную большую пещеру с изрытыми стенами, изборожденными узкими, просеченными в разных направлениях бороздками. Я уже знал, что искать: кое–где в трещинах кремнистых сланцев и кварцитов, на дне бороздок оставались небольшие охристые примазки лимонно–желтого и оранжевого цветов.
– Вот и рудник красок, Таня! Только краски–то не простые.
Мы поднялись наверх. Не слушая протестов Тани, я совершил кощунство – понес вазу, не дожидаясь дня. Крепко прижав к груди тяжелую вазу, я осторожно ступал, боясь споткнуться. Около портика мы оставили дорогую находку и медленно обошли все здание. Я оказался прав: еще в нескольких местах мы обнаружили свечение каких–то знаков. Светящиеся черточки были и на дуге квадранта.
Спустившись к речке, мы осторожно сняли крышку сосуда. Внутри его не было ничего, кроме пыли. Тогда мы обмыли вазу снаружи и бесшумно принесли в палатку, поставили у изголовья профессора, заранее наслаждаясь, как он будет удивлен и потрясен утром.
– Ну а теперь рассказывайте! – шепнула мне на ухо Таня. – Я все равно спать не буду, пока не узнаю.
Отойдя от палатки, мы уселись на берегу речки, с мелодичным журчанием бежавшей в темную степь.