- Я вас слушаю, батюшка.
Он очнулся, произнося эти слова. Старик сидел молча, придерживая здоровой рукой парализованную.
- Давно не слушаете, господин профессор. Да и не стоит сейчас разговаривать, дорога трудная. Вот выедем из лесу…
Однако на опушке их остановила юная пара. Девушка подвернула ногу и кусала губы, чтобы не заплакать. Он взялся подбросить их до деревни, где они ночевали накануне. Но отец Калиник попросил высадить его раньше.
- Тут мне совсем близко, - сказал он, пожимая ему руку, с теплотой глядя прямо в глаза.
Может, он рассказывал о встрече с Аурелианом как раз тогда, когда я не слушал, а вспоминал про телеграмму и Линнея. Но я попрошу у него прощенья. Его нетрудно будет найти. "Я живу за перевалом, при овчарне". "Батюшка, - скажу, - простите меня. Вчера в машине я отвлекся…"
* * *
Он не мог оторваться от окна. Снаружи тихо снег идет, а печка пышет жаром… Ребенок от шести до десяти лет лучше не скажет. И с грамматикой все в порядке, и даже поэтично. Снаружи тихо снег идет… Висит завесой. О, кажется, она заколебалась. Предчувствие ветра? Может быть. Еще два дня, двадцатое и двадцать первое. А двадцать второе потеряно, не отвертишься. Сидония опять его пригласила. Сидония, как всегда, верна себе. Тридцать пять лет, по всем торжественным случаям, он получает от нее приглашение в письменном виде. Правда, торжественные случаи бывают не каждый год. Но вот в четверг, двадцать второго декабря, свадьба у Исидоры, ее единственной дочери от третьего брака. Отказаться нельзя.
Звонок в дверь пронзил его внезапной тревогой, он поспешно ринулся открывать. За дверью стояла с улыбкой на лице пожилая женщина в пальто бурого цвета и в мохеровом берете.
- Вы уж простите, Бога ради, - сказала она, отирая со щек снежинки, - я только сегодня утром ваш адресок раздобыла…
Она сняла и встряхнула берет. При черных как смоль волосах дряблость ее кожи выглядела кричащей. Она вошла, робко ступая по ковру.
- Господин Заломит, да? Я вас сразу узнала, хоть и видела всего один раз, этим летом, когда вы с другим господином неслись сломя голову - как только не споткнулись. К нему, вниз. - Она вдруг разрыдалась. - Господин профессор, это я его убила! Нечаянно, вот вам крест, нечаянно! По глупости, по недоумию, но убила-то я!
- Сядьте, пожалуйста, - сказал он дрогнувшим голосом. - Успокойтесь. Как это может быть? Доктор Тэтару потерял сознание и упал с высоты…
Она рыдала, уткнувшись лицом в свой берет.
- Я сейчас принесу вам воды, - сказал он, скрываясь на кухне.
Пока он наливал воду, она притихла и, сложив руки на коленях, уставилась в окно. Отпила несколько глотков, со вздохом поблагодарила и вернула ему стакан.
- Вы не догадались, кто я такая есть? - начала она. - Я - Фрусинель Минку, это меня лечил доктор Тэтару.
- Вот как… - проронил Заломит, садясь на диван напротив.
- Он лечил меня после операции. Меня и еще двух. У нас было по отдельной палате, и с нами цацкались как с барынями.
- Три грации, - пробормотал Заломит.
- Амазонками он нас звал, доктор Тэтару.
Она вынула платочек и отерла глаза.
- Вот как? - повторил Заломит. - Рассказывайте, пожалуйста, мы с ним были добрые друзья.
- Как лечение началось, он с каждой из нас нянчился по отдельности и амазонками звал, чтобы мы привыкали. Он нам обещал чудо, так вот, чтобы мы не испугались. А главное, чтобы были готовы. Дескать, нам будут все завидовать: чем мы заслужили, три старые несчастные женщины с такой болезнью, да после операции, почему мы, а не кто другой…
Она улыбнулась ему со слезами на глазах. Его поразило, какие у нее здоровые красивые зубы. То, что они собственные, не было сомнения, потому что с каждой стороны не хватало по одному.
- Простите, господин профессор, если я закурю, я вас не обеспокою?
- Ну что вы, что вы, - выговорил он не без усилия, у него вдруг пересохло в горле. - Там подле вас, - добавил он, судорожно сглотнув, - пепельница.
Она закурила и после первой глубокой затяжки снова вздохнула.
- Амазонками нас звал, чтобы подготовить. Говорил, что, пока его лечение начнет помогать и здоровым людям тоже, еще ждать и ждать…
- Чем он вас лечил? - перебил ее Заломит. - Сывороткой? Колол ее в вену или как-то по-другому?
- Уколы нам делали два раза в день: утром, натощак, и к вечеру, как начинало темнеть. Колол его помощник, доктор Хуцан, но доктор Тэтару всегда при этом был. А перед обедом приходила сестра и брала у нас кровь. Доктор Тэтару смотрел, как она берет кровь, а когда она уходила, давал нам по полстакана чего-то выпить и всегда улыбался.
- Что это было? - с замиранием сердца спросил Заломит. - Какое на вкус? Какое на цвет?
- Безвкусное. Как вода, чуть солоноватое. И по цвету - как вода. Может, это и была дистиллированная вода. Хотя он, доктор Тэтару, раз мне сказал, что вода эта родниковая. И засмеялся, ужасно довольный. "Но родник не простой, - говорит, - называется так-то и так-то…" Я не запомнила, потому что не по-нашему.
- La Fontaine de Jouvence?
- Вот-вот, что-то вроде того.
- Он ее с собой приносил или держал где-то в палате?
- Точно не скажу. Мне когда сестра кровь брала, я к стене отворачивалась. Не могу кровь видеть, плохо мне делается…
- Ну а дальше? - допытывался Заломит. - Что он дальше делал, что говорил?
- Да я с этого и начала, как он нас подготавливал… А потом как-то раз приходит утром, вроде улыбается, только я сразу поняла: расстроен в пух и прах, на душе кошки скребут. "Ефросинья, - говорит (это вроде мое настоящее имя - я от него узнала), - Ефросинья, пришел сверху приказ лечение наше прекратить. Но ты в голову не бери. Ты после операции и после всего прочего теперь здоровая. Вот только…" И тут я гляжу, он думает: говорить - не говорить? Потом решился, все-таки хотелось ему меня предупредить. "Поклянись, - говорит, - что это будет наша тайна. Как на Рождество поют: "Звезда вверху сверкает, как тайна святая…"".
Она опустила голову, приложила платочек к глазам.
- Говорите, - тихо попросил Заломит, - говорите, я слушаю. Мы с ним дружили смолоду, вместе учились за границей.
- Ну, я поклялась. Да даже если б он меня не попросил, я все равно бы никому не сказала. А слова его были такие: "Ефросинья, лечение мое хорошо, только приходится бросать его на полпути. То бишь: что я задумал, сделано наполовину. Я тебе это говорю, чтобы ты не пугалась: вы, три амазонки, будете теперь жить, как цветы, вслед за солнышком…"
- Не понимаю, - прошептал Заломит.
- Я тоже долго не понимала, ну хоть убей не понимала, что он хотел сказать. Правда, когда я вернулась домой, все так и ахнули, как я помолодела. Мне, господин профессор, за шестьдесят перевалило, а больше сорока никто бы не дал. "Так содержали, - говорю, - что твою барыню". В тот год я еще не прочухала хорошенько, что со мной сотворилось. Люди ко мне скоро попривыкли, а осенью, когда я на работу вышла, и тем паче зимой я снова была старуха старухой, как когда в больницу попала… Да только настал месяц март… Позволите, я еще закурю?
- Конечно, конечно.
У нее слегка дрожала рука, подносящая спичку к сигарете…
- В марте месяце я стала себя чувствовать - как бы это сказать - по-другому, что ли. Как бы я стала молодая и весь мир стал мой. Вы не поверите, господин профессор, но у меня даже голос новый прорезался. Я пела, как молодица, соседи только диву давались. Вы не поверите, господин профессор, но я как вспять пошла: что ни день, соком наливалась. Извините за выражение, но когда я раз осмотрела себя голышом, с головы до пят, я глазам своим не поверила. Ну, баба лет тридцати пяти - сорока, никак не больше. Вот тогда-то до меня и дошло, что хотел сказать доктор Тэтару: "будете жить, как цветы, вслед за солнышком". Я, правду сказать, струхнула. Что, как люди узнают? Засрамят меня, старую женщину, вроде бы я из тех, ну, вы понимаете, есть такие старухи, которые из себя молодых корчат. И я давай таиться. Скрывать, значит, какова я есть… Я когда в школе училась, страсть как любила сказку про Золушку. Если она, пацанка семнадцатилетняя, ухитрялась скрывать свою молодость и красоту, так мне и сам Бог велел. Я стала ходить как лахудра: нечесаная, лицо мазала какой-то дрянью, чтобы оно было землистое, и все такое прочее. А страх не отпускает. И тут случилась оказия, Женский конгресс, я попала на три дня в Бухарест и разыскала доктора Тэтару.
- Так, так, - взволнованно прошептал Заломит, - вот был ему подарок…
- Разыскала - и зря, никогда я его таким злющим не видала…
- Злющим? - переспросил Заломит. - Он что, был недоволен, что вы к нему пришли?
- Просто рвал и метал. "Ефросинья, - говорит, - чтоб ты ко мне больше ни ногой, иначе нам обоим не поздоровится. Лечение запрещено приказом сверху, и если они узнают, что мы видимся, оба загремим за решетку".
- Может, он преувеличивал?
- Может. Чтоб меня настращать. И сам чуть не трясся от страха. Даже слушать меня не захотел. Только повторил то же, что тогда, в больнице: что я поправилась раз и навсегда и волноваться мне нечего.
- А ваша внешность его не удивила? То, что вы выглядели много моложе, чем есть?
- Да он меня и не рассмотрел хорошенько. И потом, дело было осенью, я уже на сорокалетнюю не тянула.
- И, однако же, я знаю, что вы, все три, еще лет пять-шесть после больницы регулярно являлись туда на осмотр.
Женщина улыбнулась и кокетливо поправила прядку волос, спустившуюся на лоб.