Ну, поставило государство целью государственной политики сократить число граждан – его дело, в конце концов. Может, ему не требуется столько налогоплательщиков. Но зачем доходить до маразма? Мало того, что никто никому не верит, но хоть какая-то надежда на кого-то должна быть!
На государство, ясное дело, на кого же ещё? Но любое дело надо проводить целенаправленно: провозгласить определённую категорию – евреев, арабов, лысых, рыжих, хромых, учёных, умалишённых – врагами народа, и планомерно истреблять. А так, наобум – на кого Бог пошлёт – нет, этого я решительно не одобряю. И не буду на будущих выборах голосовать за нынешнего президента. Если доживу, конечно. И если он доживёт.
Рядом была автобусная остановка, но я решился пройтись пешком. Что с того, что это опасно? А где не опасно? К тому же на остановке всегда неприятно пахло: мусорщики не торопились убирать отрезанные специальными режущими кромками автобусных дверей конечности: руки, ноги, носы и другие части тела, которые люди не успевали – а зачастую и просто не могли, некуда было – убрать, когда водитель закрывал двери.
Вот это была ещё одна подлость, которую я не одобрял: сократить до минимума количество общественного транспорта, ввести громадные штрафы за опоздание на работу – и одновременно установить ножи на все двери.
Люди, боясь опоздать, естественно, лезут, цепляясь за поручни, в автобус, троллейбус, трамвай или метро – неважно, всюду одно и то же, – водитель, стремясь выдержать график движения (за нарушение которого его штрафуют, а то и расстреливают), трогается с места и закрывает дверь. И острые кромки безжалостно срезают всё "лишнее", высовывающееся за габариты кузова.
Автобус едет, из дверей льется кровь – потому-то все дороги у нас красно-коричневые, – а на остановке остаётся целая куча частей тела, до которых никому и дела нет, никто их не убирает. Я считаю, что это возмутительно: нам, оставшимся в живых, приходится дышать всякой гадостью, полуразложившимися трупами… И это, по-вашему, запах свободы?
Или же это делают специально, хотят спровоцировать эпидемии?
Вот и сейчас: подошёл автобус, толпа ринулась внутрь, все почти влезли, а он захлопнул дверь и укатил, оставив на асфальте парня без обеих рук – до половины, – левой ноги и верхней части черепа. Должно быть, лез в салон, набычившись.
Парень агонизировал на асфальте молча, даже кричать у него не было сил – всё растратил в борьбе за место в автобусе, – а я остановился в нерешительности и поразмышлял: может, подойти и пристрелить его, чтобы не мучился? Но, поразмыслив, решил сэкономить патрон: раны такого типа обязательно смертельны. Да и потом, вдруг меня заподозрят в альтруизме? Зачем мне лишние неприятности. И патрон может пригодиться: дорога-то дальняя. А не пригодится сегодня – пригодится завтра.
Я постоял немного, в числе праздношатающихся зевак, а он всё дергался. Крепкий, видно, был…
Подъехала бригада мусорщиков. Я сперва удивился: как оперативно работают! – а потом понял, что просто совпало, у них обычная плановая проверка маршрута.
Они сначала хотели оставить парня – тот ещё вздрагивал, а потом один сказал другому, чтобы тот не морочил ему голову.
– Все равно этот маршрут – наш, – мрачно сказал он. – И убирать придётся!
– Так ведь места нет! – возразил второй.
– Кинь его сверху и скажи, чтоб цеплялся.
– Так у него рук нету.
– Уши зато есть? Значит, услышит. А уцепиться и ногой можно. Или зубами – зубы-то на месте?
– На месте.
– Ну и ладно, поехали.
И они уехали дальше, вслед за автобусом.
И я подумал, как это разумно: ехать следом за автобусом. По крайней мере до следующего автобуса на остановках будет чисто.
Меня переполнила гордость за парней: значит, не всё потеряно, не всё пропало для нашей страны, когда в ней есть такие люди, которые в обстановке анархии и полнейшего кретинизма могут принимать разумные решения. Это же надо – поехать вслед за автобусом! Я искренне восхищался ими.
Но недолго: моё внимание привлекла толпа подростков, кидающая камни в укрывшуюся на дереве кошечку. Все листья с дерева они уже сбили, и теперь камни свистели мимо голых ветвей, ударяясь в них и сотрясая. А кошечка смотрела широко раскрытыми от ужаса глазами, судорожно цепляясь за качающуюся ветку, и не могла даже мяукать.
Я хотел было вмешаться, и уже передёрнул затвор, но меня опередили: какой-то мужчина выскочил из дома с ручным пулемётом в руках и в две очереди уложил разбушевавшихся шалопаев.
– Шумят, – тихо пояснил он мне. – А я люблю тишину.
Я кивнул.
– Любите животных? – спросил я. Просто так, чтобы поддержать разговор.
Он посмотрел на кошечку и, не целясь, снял её одиночным выстрелом.
– Последний патрон, – пояснил он. – А то вдруг придут другие, и будут снова шуметь. Жалко её, но себя ещё жальчей.
Я кивнул и ушёл. У него больше не осталось патронов, и он не мог выстрелить мне в спину. А я по пустякам не стреляю.
"Есть всё же люди, с которыми можно нормально поговорить, – думал я, – есть! Вот как этот мужик. Спокойно объяснил, что любит тишину… Законное желание!"
Если бы я не торопился за хлебом, можно было бы с ним пообщаться. Такой не ткнёт ножом в бок исподтишка. Прямой человек, как выстрел! Уважаю таких. Не то, что нынешняя молодёжь – всё бы им подличать да извиваться… Думают, увернутся от пуль. Как бы не так!
На другой стороне улицы я заметил сидящего перед плохо замаскированным капканом нищего. Что ж, каждый живёт, как может, а возможности у всех разные. Ну, не смог он замаскировать капкан как следует – а кого винить? Себя? Или семью и школу, за то, что плохо научили прятать капканы? С другой стороны…
Мягкий толчок сжатого воздуха от проехавшего мимо мотоцикла прервал мои рассуждения. Ох, уж эти бесшумные мотоциклы! Кому, скажите, нужен такой прогресс? Хорошо ещё, что не было у него в мыслях ничего против меня, а то что-то я совсем расслабился. Любую подлянку могут сотворить.
И, главное, только вчера у жены близко проехавший мотоциклист сумочку выхватил. В ней, правда, кроме мины-ловушки, ничего не было. И вздумал, кретин, на ходу открывать. Жена говорит – метров сто пятьдесят без головы ехал. Научился равновесие выдерживать, молодец! Но если бы задавил кого? Вандал. Никакого соображения. Зачем такому вообще голова?
Ну, наконец, и хлебный киоск. Далековато всё же до него.
Я постучал. Сразу же открылась узкая смотровая щель – должно быть, меня заметили в перископ заранее, и узнали. От этого на душе стало приятно.
Сам киоск сильно смахивал на снятую с корпуса башню танка, и в этом не было ничего удивительного: он и был сделан из башни. Конверсия.
– А, это вы, – проговорили блестящие из узкой прорези глаза, – чего надо?
– Батон серого и две булочки к чаю.
– Семьсот пятьдесят.
– Ого! Вчера ещё было четыреста…
Хозяин помялся, но промолчал.
Делать было нечего, и я сунул в щель тысячную бумажку. Она исчезла, и некоторое время было тихо: банкноту проверяли на подлинность. Ну, в своих-то деньгах я всегда уверен: я ведь сам их делаю. Работаю на Гознаке.
Тихо звякнул металл – внизу открылась маленькая дверца и показалась заказанная буханка и две булочки. Рядом в небольшом фирменном пакетике лежала сдача.
Теперь подождать пришлось им: всунув в задвижку стальной стержень – чтобы не закрылась раньше времени – я воткнул поочерёдно в булочки и буханку анализатор ядов. Подобное лучше проделывать заранее, а то потом ничего не докажешь.
Пересчитав сдачу из пакетика, я горестно усмехнулся: недоставало пятидесяти кредиток. Но спорить не стал: вынул стержень, отчего дверца сразу захлопнулась (смотровая щель задвинулась ещё раньше), уложил в сумку хлеб, положил в карман анализатор и осторожно отстегнул от пояса большой пластиковый пакет, который аккуратно, привстав на цыпочки, положил на крышу.
Завтра придётся идти в другой хлебный киоск, а это ещё дальше по улице.
Под ласковым и нежным солнышком
– Раздевайтесь!
Таможенник смотрел хмуро, как через амбразуру. По его непроницаемому лицу было непонятно: выстрелит он сразу или немного подождёт.
Я принялся безропотно сбрасывать одежду. К подобному поведению я был готов: меня предупредили. Будет ли он готов к моему? О да, конечно: опыт работы, профессиональное чутьё и всё прочее. А бульдог зачем у его ноги скалится? Значит, чутьё не идеальное? И с опытом не всё ладно: второй таможенник настороженно застыл у стойки, держа палец на спусковом крючке. Одна голова хорошо, а две – лучше? Таких голов надо иметь минимум десять, иначе не поможет.
Укладываю на топчан одежду, застываю в позе памятника самому себе. Жаль, в помещении таможни нет женщин, может, тогда была бы хоть какая-то реакция. Но женщины – в женском отделении. И сейчас оттуда доносится приглушенный визг. А этих, похоже, ничем не проймёшь, даже мочка уха не шелохнулась.
– Ложись!
Голос холоднее, чем кушетка.
– Что ели за последние семьдесят два часа?
Я передёрнулся. Да, меня предупреждали. Но от этого предстоящая процедура не станет более приятной.
– Вот меню, – я покорно подал список, выудив из кучи других справок, уже лежащих на столе.