- Спроси, что у меня в кармане, - уныло просит Гурей.
- Гурей, что у тебя в кармане?
- А в кармане у меня план новой книги! - Он рад, как ребенок, которому показали волшебное зеркальце.
- Ты все еще играешь в эти штучки, - Хариса сразу теряет к нему всякий интерес и возвращается к шторе.
Порой он снимается голым в сомнительных журналах, полных такого натурализма, что они больше напоминают мясную лавку.
Гурей беспомощно переминается позади.
- Что ты! что ты! - уверяет он ее. - Теперь все будет по-иному: я все продумал, отличные идеи, а сюжет!.. Все в наших руках, никакого популизма, и главное - авторы…
Она смотрит на него с сомнением. Чувство юмора изменяет ей.
- Что, авторы? - переспрашивает Хариса.
- Я мечтаю… я мечтаю…
Он так старательно бормочет в ухо, что с его губ летит слюна. Он старается внушить ей то, что носит в себе, как хрустальное яйцо, как мечту - слишком хрупкую, чтобы ее можно было доверять кому попало.
- … о новых шедеврах! - бросает раздраженно Хариса. - Не понимаю!
Она слишком презрительна и скептична. Крылатый ум не посещает ее. Она всегда боится чужого мнения.
- Нет! - пугается ее взгляда Гурей.
Она не верит. Ей хочется спросить: как та швабра, к которой направляется Леонт, спит с таким нудным типом? Но вместо этого спрашивает следующее:
- Не понимаю, как тебе не надоело? - Она кипит от возмущения. Пожалуй, она наперед знает все, что может сказать этот вечный прожектер.
"Я возмущаюсь лишь ситуацией, - вторит она сама себе. - Конечно, одно это только и оправдывает".
- Помню, что когда-то что-то умел. - Губы шмякаются, как сырая глина, складки пористой кожи обвисают, как на трагической маске.
"Надо прекращать пить, - думает он, - вечно меня заносит в крайности".
Хариса явно озадачена. Откровения ей совершенно ни к чему - труднее найти им достойное применение в женском своекорыстии, - чуть позднее, когда наступит срок, когда можно будет приложить их к чему-то конкретному.
- Ты что, белены объелся?
Она груба, но едва ли осознает, словно ей не хватает лености понять свои поступки. Впрочем, она прекрасно знает, что способна любить саму себя только по выходным.
- Главное - верить в свою судьбу. Кто никогда не роняет, ничего не поднимает, - не слушая ее, твердит Гурей. - Такова жизнь, детка. Упавшему всегда надо подать руки… руку…. - Он теряет нить рассуждений, почти тушуется, ищет спасение в смущении.
- М-м-м… - мычит он.
Такое ощущение, что слишком высокопарная и пламенная тирада дается ему с большим трудом - гораздо больше энергии он тратит, чтобы произнести слова в нужной последовательности, словно для него они нанизаны на стержень.
- Поговаривают, что и в семьдесят можно сотворить гениальное…
Голос у него вовсе не уверен, а глаза полны страдания.
- Сомнительные надежды… - Хариса даже не затрудняется развить мысль. Да и способна ли она на нее? Вполне достаточно удовлетворить собственную забывчивость, к чему копаться в непонятном, да еще в мужском? Пусть этим занимаются другие.
- Но мне не хочется ждать!.. - Гордость всплескивает в нем. - Я все время жду, - отваживается он на откровение, - вначале денег, потом удачи, иногда - женщину. Все время откладываю на потом…
Он заглядывает ей в глаза, как ворона в надколотый орех.
- А когда же жить? Вот если бы кто-то помог…
Она радуется. Теперь он попался - слабость всегда питает ее недостатки. Она мстит - даже молча, инстинктивно, без мысли, прикидывая чужую оборону - совсем не чуждую глупости.
"Я зарабатываю в день миллион, - любит говорить Гурей, - и могу себе позволить некоторую пошлость".
"Не так-то ты и шикарен, - думает Хариса, - и гонора в тебе - крохи".
Часть своих доходов он тратит на скупку произведений малоизвестных авторов, кроме того, он имеет литературное агентство, где несколько бедняг трудятся над прославлением его имени.
- Если ты надеешься на Леонта… - Хариса даже забывает, что совсем недавно желала примирить их.
Гурей проявляет столько поспешности, что прерывает ее на слове:
- Мне бы очень хотелось… Мне бы хотелось, чтобы ты повлияла… - жует он слова, - подружка… приятельница…
Хариса хмыкает и отворачивается. Плевать ей на чужие горести.
- Я вовсе ему не враг, - твердит Гурей.
- Разбирайся сам, - отвечает Хариса.
- Я ему почти друг, - скулит он.
Складки вдоль рта обвисают до самой земли. В них полно вселенской скорби.
- Ничем не могу помочь…
Она наслаждается паузой.
- Я хорошо заплачу…
- Сомнительно, - Хариса начинает нервно дергать штору.
- Нет, правда, - Гурей трясет черным портфелем, как гусь испачканной лапой.
"Шедевры" Гурея похожи на кирпичи, положенные нерадивой бригадой в страшной поспешности и безо всякого знания дела, словно отвес - самое простое - им не известен.
- Я люблю его как брата, - объясняет Гурей. - Даже больше. Но по секрету - в школе он был не на первом месте. Серость. Посредственность.
Хариса только дергает плечами.
- Правда, правда, он получал двойки по физике. Да!
Гурей торжествует - наконец-то он высказался достойно.
Истинная правда - она таковой и останется, даже после смерти.
- Ну и что? - спрашивает Хариса.
Хотела бы она знать чужие тайны, но так, как если бы их раскладывали в явном порядке.
- А то, что не такой уж он гениальный! Да!
- Ну и скромности в тебе! - удивляется Хариса.
- Но если он будет цепляться к Тамиле, я откручу ему голову, - Гурей тоже приникает к щелочке и смотрит в зал в тот самый момент, когда Леонт приближается к группе беседующих, в центре внимания которых находится высокая худощавая женщина в белой плиссированной юбке, делающей похожей ее на теннисистку, только что вернувшуюся с корта.
- Тас-с!!!
Эти три буквы, произнесенные так, что слышатся только два высоких звука, заставляют женщину встрепенуться и растерять то высокомерное выражение на лице, которым она вознаграждала нескольких молодых людей, судя по всему - начинающих авторов, окруживших ее плотным кольцом и с покорностью стада внимающих каждой фразе.
- Леонт! - восклицает Тамила. Лицо от волнения бледнеет и покрывается пятнами.
Но, бог мой, как она изменилась!
- Тас-с… - повторяет Леонт, но теперь в его словах слышится больше грусти, ведь они не виделись так долго, что это, несомненно, наложило на обоих неизгладимый след.
Несмотря на волнующую минуту, он спокоен, как закланный бык, и замечает малейшие изменения в этой женщине.
Вот глаза у нее широко открываются, и из них льется тот свет, который Леонт помнит так же хорошо, как и самого себя. Потом уголки рта начинают неудержимо расползаться (рот у Тамилы несколько большеват для такого лица, но зато это делает его беззащитным и обескураживающе-опасным для мужчин) и ползут кверху до тех пор, пока свет не набирает высшую тональность, потом все это концентрируется, и фокус наводится с достаточным красноречием, чтобы сообщить нечто важное то ли о прекрасном закате, предвестнике отличной погоды, то ли о жемчужной георгине, которая цветет, наклонившись над асфальтовой дорожкой вашего сада (ибо, что еще желать от такой женщины), но обязательно - сообщить или подарить - как больше нравится, потом начинает меркнуть, а в памяти остается то, что запечатлелось за момент до этого, и вы принимаете все за чистую монету, как путеводную звезду во взаимоотношениях.
- Я хотела сделать тебе сюрприз, - жеманно признается Тамила.
- Я так и думал… - соглашается Леонт.
- Я прекрасно все устроила, не правда ли?
- Ничуть не сомневаюсь…
Она краснеет до корней волос.
- Ты мне не веришь?
- Верю, тем более, что ты едва не забыла мое имя. - Укор более чем вежлив.
- …
Она краснеет еще больше, она умоляет одними глазами, она переплетает пальцы и с их помощью пробует убедить его в обратном. Ее улыбка и смущение подобны пламени для воска.
Он покорен.
Он добровольно покорен, как только увидел ее из-за шторы, как только вспомнил ее имя.
Тамила нежно обвивает его руку и выводит из почетного круга.
Сплошная идиллия, - хихикает Мемнон.
Пошел к черту, - огрызается Леонт.
- Ах, Леонт! Прошло столько лет… - вздыхает Тамила.
Пусти кроткую слезу, - советует Мемнон, - и глубоко вздохни, ибо в следующий момент тебя постигнет разочарование. Разве женщины не надоели тебе?
Не все, конечно, - отвечает Леонт, - но мы разберемся сами.
Темные глаза окутывают его в кокон. Он чувствует себя личинкой в мягкой сладкой вате.
- Ничто так не украшает женщину, как неожиданное признание, - говорит Леонт.
Пламя победно гудит над испаряющимся воском.
- Ах! Леонт… - соглашается Тамила и подставляет губы для поцелуя.
Нельзя сказать, что Леонт ждал этого все эти двадцать лет, но тем не менее сердце его сладко сжимается, и на мгновение чудится, что он вернулся в дни своей молодости.