- Он не хотел, чтобы Изабелла сообщала мне о вашей поездке. Сказал, что это неправда, вы ненавидите Лондон и ни за что туда не вернетесь. Мне кажется, он боится, что вы задумали его оставить.
Угрызения совести ожгли меня, и на глаза навернулись слезы.
- Нет-нет, - сказала я. - Если таковы его предположения, мне надлежит его разубедить. Ему решительно незачем тревожиться на сей счет. Изабелла тоже полагает, что я хочу уехать?
- Сомневаюсь. Не поймите меня превратно, но мне кажется, что ей безразлично, останетесь вы или уедете.
Я рассмеялась. Как еще мне откликнуться на подобное замечание?
- Вообще-то, - продолжала Мэдж, - она сказала нечто удивительное. Что вы можете уехать, если пожелаете, вам даже, вероятно, лучше уехать, однако им уезжать нельзя, потому что "Она" не разрешит. Я спросила, кто такая эта "Она", но Изабелла не ответила. Улыбнулась мне пугающим манером, будто знает великую тайну, каковой разоблачение погубит нас всех. Матушкой буду я?
Я уставилась на нее, а затем, сообразив, о чем она ведет речь, кивнула; она разлила чай по чашкам и протянула мне молоко.
- Элайза, - сказала она. - Зачем вы навещали Харриэт Беннет?
- Хотела спросить, что приключилось с нею в Годлин-холле.
- И вас удовлетворил ее рассказ?
Я поискала и не нашла ответ. Я не знала, чего ждала от мисс Беннет и какие чувства вызвало у меня ее повествование.
- Мэдж, - сказала я, решив отчасти сменить тему. - В последнюю нашу беседу вы поведали мне о том ужасном вечере, когда миссис Уэстерли, Сантина, убила мисс Томлин и невообразимо изувечила своего мужа.
Миссис Токсли содрогнулась.
- Не надо, - слегка отмахнулась она. - Не скрою, я желаю забыть тот вечер вовсе. Сомневаюсь, впрочем, что мне удастся. Я веки вечные буду его помнить.
- Еще вы сказали, что потом вновь виделись с Сантиной.
- Совершенно верно. Но, Элайза, все это было строго между нами. Вы ведь никому об этом не рассказывали? Алекс ужасно рассердится, если узнает. Он со всей прямотою запретил мне ее навещать.
- Нет, клянусь вам, я никому не говорила и не скажу, - отвечала я. - Даю вам слово.
- Благодарю вас. Вы поймите, мой муж - сама доброта и заботливость, но в этом отношении, касательно Сантины Уэстерли, ослушания от меня не потерпит.
- Мэдж, ваша тайна пребудет в сохранности, - вздохнула я, недоумевая, отчего эта умная женщина вообще рассуждает об ослушании или же послушании. Кто она - дитя малое или взрослый человек? На ум пришел мистер Рейзен - несуразная картина нашего семейного счастья, в коем ни один из нас вовсе не прибегает к подобным словам, но едва картина эта возникла, я ее отогнала. Нынче не время для фантазий. - Мне до крайности потребно узнать о вашей последней встрече с этой несчастной, - продолжала я. - Вы говорили, что навещали ее в тюрьме?
Она поджала губы.
- Я бы предпочла об этом не говорить, - промолвила она затем. - Это было весьма прискорбно. Воспитанной женщине страшно очутиться в подобной обстановке. Честно сказать, я всегда полагала себя человеком сильным. Из тех, знаете ли, кто по необходимости умеет примириться с любым положением вещей. Но тюрьма? Надо думать, вы никогда там не бывали?
- Нет, - сказала я. - Никогда.
- Не постигаю, отчего мистер Смит-Стэнли их не совершенствует. Мне в жизни не встречалось такого убожества. Естественно, все эти бедолаги сидят за решеткой вследствие гнуснейших злодеяний, но для чего обрекать их на столь омерзительные условия? Неужели за пороки и преступления мало покарать лишением свободы? И учтите, Элайза, то была женская тюрьма, где, казалось бы, положение должно быть чуть лучше. Я с содроганием воображаю, как обстоят дела в мужском узилище.
Она глотнула чаю и надолго погрузилась в раздумья, затем подняла голову, поймала мой взгляд и слегка улыбнулась:
- Вижу, я не отвратила вас от вашего вопроса. Вам решительно необходимо узнать?
- Если вы не против, Мэдж, - тихо произнесла я. - Мною движет не сладострастие праздного зеваки. Порок не завораживает меня, если вас тревожит это, и делом миссис Уэстерли я вовсе не одержима. Но я должна знать, что сказала она вам в тот день, когда смерть была близка.
- День стоял пасмурный и холодный, - отвечала Мэдж, глядя в огонь. - Я очень ясно помню. Прибыв к дверям тюрьмы, я еще сомневалась, войду ли внутрь. Я солгала Алексу, чего никогда не делаю, и меня мучили угрызения и страх. Под тюремными стенами я сказала себе, что можно передумать, можно развернуться, кликнуть кэб, весь день ходить по лондонским лавкам или навестить свою тетушку на Пикадилли. Но ничего подобного я не сделала. Снаружи, конечно, толпились газетчики, ибо вскорости должны были повесить Сантину Уэстерли, а газеты раздули вокруг ее дела шумиху. Все эти люди кинулись ко мне, принялись спрашивать, каково мое имя, но я не ответила, постучала в деревянную дверь и барабанила, пока мне не открыл надзиратель, - он спросил, кто я такая, а затем проводил в приемную, где я сидела, дрожа, и мнилось мне, будто это меня приговорили… Миновали, вероятно, считанные минуты, однако они показались мне вечностью; наконец появился старший надзиратель, осведомился, зачем я пришла, и я объяснила, что была соседкой миссис Уэстерли, возможно, ближайшей ее подругой и мне сообщили, что Сантину повесят, не пройдет и двух часов. "Вот зачем я здесь, - сказала я. - Мне кажется, в последнее утро ей не помешает увидеть дружеское лицо. Да, преступления ее чудовищны, но ведь мы христиане, не так ли? Вы сами понимаете, что беседа с тем, кто некогда был ей другом, может утишить ее терзания, и, быть может, к той минуте, когда она отправится на эшафот, рассудок ее прояснится…" Все это, очевидно, действия на него не возымело, однако он сказал, что миссис Уэстерли имеет право на посещение, а поскольку более никто не пришел, он спросит, желает ли она повидаться со мною. "Все зависит от нее, - заявил он. - Мы ее не погоним на свидание силком, коли она не хочет. Я и пытаться не стану. В такой-то день. Мы стараемся, чтоб ей напоследок было полегче, - прибавил он; это явно умиротворяло его совесть. - За свое злодейство она вскоре расплатится". Он провел меня тюремным двором - и двор тот был мерзок, Элайза, попросту мерзок, - затем в другую дверь, и за ней я миновала камеры других горемык - я шла между ними, а они кидались на решетки. Кто они были? В основном карманницы, воровки, грабительницы, уличные женщины. Кто знает, какие страдания с юных лет вели их столь позорной дорогой? Почти все кричали на меня, тянули руки сквозь решетки. Надо полагать, для них это было в некотором роде развлечение - поглядеть на принаряженную даму. Одни молили о помощи, уверяли, что невиновны. Другие выкрикивали непотребства, от каких покраснела бы и цыганка. Третьи, устрашающе кривясь, просто взирали на меня. Я старалась на них не смотреть, но это было очень страшно, Элайза. Очень.
- Не сомневаюсь, - сказала я.