Раз, другой, третий.
““ПСМ”, калибр 5, 45”, — машинально отметил Буров и вдруг увидел, что Зоя дернулась, вскинула нелепо руки и мягко, как в кино, опустилась на землю. В призрачном лунном свете роскошная рыжина ее окрасилась черным. Буров был профессионалом и кое-что видел в жизни. Ему не требовалось разглядывать зрачок, подносить к губам зеркало или трогать сонную артерию. Достаточно взглянуть, как человек лежит. Буров понял сразу, что Зоечка мертва. Модные, с высоким каблуком туфли уже не жали ей, они валялись рядом… И Буров остановился. Буров зарычал. А потом развернулся и, на ходу уклоняясь от пуль, метнулся к “Занзибару”. Только это был уже не человек, а красный разъяренный бабр с оскаленными двадцатисантиметровыми клыками.
Пролог
Фрагмент четвертый
Весна выдалась ранняя — с влажными фаллосами сосулек, с вонью оттаявших сортиров, с шумными, мутными ручьями. Снег к середине мая лежал лишь в глубоких распадках, и уже зеленела листва, весело и беззаботно старались на ветках пичуги. Природа готовилась к лету. Северному, быстротечному, оглушающему комариным писком.
Буров тоже готовился, зря времени не терял — березовым дегтем просмолил сапоги и пропитал пятки, добыл на кухне нутряного сала, чтобы тщательно втереть в каждую пору тела, подтянул все пуговицы и крючки, достал перчатки и накомарник, зэкам не полагающийся. А вот насчет провизии решил не заторачиваться — до цели, если верить шаману, три дня пути, и двигаться разумнее налегке, за счет внутренних резервов, не отвлекаясь и не теряя времени на набивание желудка. Да и на марше нет ничего поганей несбалансированного питания. Хрен с ним, была бы кость, а мясо нарастет. Еще Буров достал хлорки — от собак, засмолил от влаги спички и довел до совершенства длинную, изготовленную из рессоры заточку. Не какой-нибудь там ступик, которым хлеб режут, — внушительную, с упорами и кровостоками. Свинокол еще тот, гвоздь-двухсотку рубит, как сахар. Спасибо Зырянову, не забоялся, от души замастрячил в промзоне. Да, Зырянов, Зырянов… Проверенный, крученый кент. Немногословный и надежный, как скала. С таким можно и в разведку. Однако, если верить шаману, не в бега.
— Сам загнешься и Ваську угробишь, — только-то и буркнул тот, когда Зырянов намылился с Буровым. — Терпи, однако, парень. Через год и восемь месяцев законно уйдешь, по УДО. Терпи, однако… — Помолчал, сплюнул, посмотрел в задумчивости на розовую харкотину. — А я сдохну скоро. Дух-хранитель сказал. Сегодня ночью приходил, во сне. Каркал шибко, к себе звал…
Ну что тут скажешь. Посмотрел Зырянов на шамана, тяжело вздохнул да и отдал свои лучшие, из настоящей байки, портянки Бурову.
— На, брат, владей. И мотай потуже.
А смердящий паровоз зоновского бытия все катился по своим кривым рельсам. По утрам у вахты лагеря происходила обрыдлая, долгомотная суета: начальнички конвоев получали зэков для конвоирования на место работ. Проводили пересчет, сверялись с лагерным нарядчиком, кричали грозно, повелительно, во всю силу прокуренных легких:
— Внимание! В пути следования не растягиваться, не разговаривать, шаг влево, шаг вправо — считаю побег, оружие применяю без предупреждения. Марш!
Им вторили охранные, натасканные вцепляться в глотку овчарки, — исходя пеной, слюной и бешеной ненавистью. Лучшие друзья человека, такую мать. Из ворот шеренгами понуро выходили зэки, пятерками, вразвалочку, с интервалом в метр. Щурились на ласковое солнышко, сплевывали на траву, с руганью рыгали, трудно переваривая утреннюю бронебойку. Еще один день… Насрать, что ясный, благоухающий хвоей и цветами. Все одно — как в песок. Впустую, коту под хвост, мимо жизни.