- Очень хорошо, - сказал капитан. - Хотите доказательство - вот оно.
Он вытащил из кармана письмо и высоко его поднял.
- Дайте, - сказал Тристрам, пытаясь схватить письмо. - Дайте взглянуть.
- Нет, - сказал капитан. - Если вы мне не верите, почему я должен вам верить?
- Вот как, - сказал Тристрам. - Значит, она ему написала. Грязное любовное письмо. Обождите, дайте мне ее увидеть. Обождите, дайте мне их обоих увидеть. - Он со звоном высыпал на стол горсть несчитанных септ и флоринов, незаметно и очень нетвердо начал двигаться к выходу.
- Сначала его, - сказал капитан. Но Тристрам петлял прочь, слепо и твердо нацелясь. Капитан сделал трагикомическую гримасу, сунул письмо обратно в карман. Это было письмо его старого друга, некоего Дика Тернбулла, проводившего выходные в Шварцвальде. Люди нынче не смотрят, не слушают и не запоминают. Но другое письмо все-таки существовало. Капитан Лузли вполне определенно видел его на столе Столичного Комиссара. К несчастью, Столичный Комиссар - прежде чем бросить письмо вместе с прочей личной корреспонденцией, в том числе оскорбительной, в адскую дыру в стене, - видел, что капитан его видел.
Глава 6
Песчаные креветки, яйцевые капсулы скатов, морская смородина, кости крупного рогатого скота, губан, морская собачка и бычок-рогач, крачка, олуша и серебристая чайка. Беатрис-Джоанна в последний раз дыхнула морем, а потом направилась к Государственному Продовольственному Магазину (отделение на Росситер-авеню) у подножия горы Сперджин-Билдинг. Пайки снова урезали, как без предупреждения, так и без извинений от ответственных за это двойняшек-министерств. Беатрис-Джоанна получила и заплатила за два брикета коричневого овощного дегидрата (бобовин), большую белую жестянку синтемола, прессованные зерновые листы, синюю бутылку "орешков", или питательных единиц. Однако, в отличие от других покупательниц, не прибегла к жалобам и угрозам (хотя они звучали глухо, три дня назад возникали мелкие, быстро утихомиренные бунты покупателей, и двери сегодня фланкировали серые); она чувствовала, что полна морем, словно неким сытным круглым гигантским блюдом подрагивающего сине-зеленого мяса с мраморными прожилками. Покидая магазин, неопределенно гадала, каким должно быть мясо на вкус. Рот ее помнил только соль живой человеческой кожи в чисто любовном контексте, - мочки ушей, пальцы, губы. "Ты моя котлетка", - пелось в песне про обожаемого Фреда. Именно это, по ее предположению, понималось под термином сублимация.
И тут на переполненной улице, занятая невинной задачей домашней хозяйки, она внезапно столкнулась с громкими обвинениями со стороны своего мужа.
- Вот ты где, - прокричал он, шатаясь от алка. Бешено семафорил ей, как бы прилипнув ногами к тротуару у входа в квартиры, занимавшие большую часть Сперджин-Билдинг. - Застигнута в момент преступления, а? Застигнута в момент возвращения после него. - Многие прохожие проявляли интерес. - Притворяешься, будто ходила за покупками, да? Я все знаю, поэтому нечего притворяться. - Он игнорировал сетку со скудной провизией. - Мне все рассказали, целую кучу. - Затоптался, замахал руками, точно стоял высоко на подоконнике. Крошечная жизнь внутри Беатрис-Джоанны дрогнула, как бы почуяв опасность.
- Тристрам, - храбро начала она с упрека, - ты опять алка набрался. Ну-ка, заходи сейчас же, садись в лифт…
- Предательство, - взвыл Тристрам. - Ждешь ребенка. От моего собственного распроклятого брата. Сука, сука. Ну, жди. Давай проваливай, рожай. Все знают, всё знают. - Некоторые прохожие выражали неодобрение.
- Тристрам, - сказала Беатрис-Джоанна, распуская губы.
- Не называй меня Тристрам, - сказал Тристрам, будто это было не его имя. - Лживая сука.
- Заходи, - приказала Беатрис-Джоанна. - Это была ошибка. Тема не для публичного обсуждения.
- Да ну? - сказал Тристрам. - В самом деле? Давай убирайся.
Вся запруженная улица, небеса превратились в его собственный поруганный дом, в камеру пыток. Беатрис-Джоанна решительно попыталась войти в Сперджин-Билдинг. Тристрам попытался ее не пустить, размахивая руками-ресничками.
Потом со стороны Фрауд-Плейс послышался шум. Это была процессия суровых мужчин в комбинезонах, издававших разноголосые недовольные крики.
- Видишь, - триумфально сказал Тристрам. - Все знают.
На комбинезонах у всех мужчин были короны с буквами НПС - Национальные Предприятия Синтеткана. Некоторые несли символы недовольства - куски синтетической ткани, прицепленные к ручкам от метел, поспешно приколоченные к тонким шестам куски картона. Единственной настоящей надписью была логограмма ЗБСТВК; на остальных красовались грубые рисунки человеческих скелетов.
- Между нами все кончено, - сказал Тристрам.
- Ты, дурной идиот, - сказала Беатрис-Джоанна, - заходи. Нечего нам сюда вмешиваться.
Лидер рабочих с безумными глазами влез на подножие уличного фонаря, цепляясь левой рукой за столб.
- Братья, - воззвал он, - братья. Если им требуется честный рабочий день, они должны, черт возьми, кормить нас как следует.
- Повесить старика Джексона, - махнул рукой рабочий постарше. - Вздернуть его.
- Сунуть в котел с похлебкой, - крикнул какой-то монгол со смешным косоглазием.
- Не валяй дурака, - тревожно сказала Беатрис-Джоанна. - Ты как хочешь, а я отсюда ухожу. - Она яростно оттолкнула Тристрама с дороги. Разлетелась провизия, Тристрам пошатнулся, упал. И заплакал.
- Как ты могла, как ты могла с моим собственным братом?
Она мрачно вошла в Сперджин-Билдинг, оставив его исполнять укоризненную сонату. Тристрам с трудом поднялся с тротуара, схватил банку синтемола.
- Хватит толкаться, - сказала какая-то женщина. - Я-то тут при чем. Я хочу домой попасть.
- Пусть они угрожают, - сказал лидер, - до полного посинения, черт побери. У нас есть права, и они отобрать их не могут, а отказ от работы - законное право в случае справедливого недовольства, и пускай они это попробуют отрицать, черт возьми. - Рев. Тристрам обнаружил, что его закружило, втягивая в толпу рабочих. Тоже попавшая туда школьница начала плакать.
- Вы правильно делаете, - кивнул молодой человек, прыщавый, плохо выбритый. - Многие, черт побери, голодают, вот как.
Косоглазый монгол всем лицом повернулся к Тристраму. На его пористый нос села муха; разрез глаз позволял ему хорошо ее видеть. Он с восторгом следил, как она улетала, словно это символизировало освобождение.
- Меня зовут Джой Блэклок, - сказал он Тристраму. И, довольный, опять отвернулся слушать своего лидера.
Лидер - к несчастью, сам плотный, как птица, откормленная к столу, - кричал:
- Пускай слышат, как урчат пустые кишки рабочих.
Рев.
- Солидарность, - кричал плотный лидер.
Опять рев. Тристрама давили, толкали. Потом вынырнули двое серых из Государственного Продовольственного Магазина (отделение на Росситер-авеню), вооруженные только дубинками. С виду мужественные, яростно взялись дубасить. Поднялся великий крик боли и злобы, когда они начали дергать за правую руку цеплявшегося за фонарь лидера. Лидер отмахивался, протестовал. Один полицейский упал и был смят башмаками. Неведомо откуда на чьем-то лице, серьезнейшем из серьезных, появилась кровь.
- А-а-агрх, - прохрипел мужчина рядом с Тристрамом. - Бей гадов.
Школьница заверещала.
- Пропустите ее, - закричал протрезвевший Тристрам. - Ради Дога, дайте там дорогу.
Громящая толпа напирала. Еще стоявший на ногах серый оказался в безвыходном положении у стены Сперджин-Билдинг из камня, легко поддающегося обработке. Тяжело дыша открытым ртом, он крушил черепа и лица. Кто-то выплюнул верхнюю вставную челюсть, и в воздухе на секунду зависла улыбка Чеширского Кота. Потом глухо затрещали свистки.
- Еще гады идут, - сказал гортанный голос в затылок Тристраму. - Навалимся на них, черт побери.
- Солидарность, - кричал затерявшийся лидер где-то среди кулаков.
Мрачными glissandi с интервалами в три тона взмывали и падали сирены полицейских машин. Толпа языками плеснулась в разные стороны, как огонь или воды, разрезаемые каменным молом. Школьница на паучьих ножках просовывалась через дорогу, как в игольное ушко, спасаясь в переулке. Тристрам все еще стискивал, точно младенца, белую жестянку синтемола. Теперь улицу взяли серые - одни крутые, тупые, другие с довольно приятной улыбкой, все с карабинами на изготовку. Офицер с двумя яркими шпалами на каждом плече чеканил шаг, держа во рту свисток, как дитя соску, положив руку на кобуру. В обоих концах улицы стояли толпы, наблюдали. Плакаты и стяги, неуверенно покачиваясь туда-сюда над плечами, казались уже оробевшими, одинокими. Ждали черные фургоны с открытыми боковыми дверцами, грузовики с опущенными задними бортами. Сержант что-то проорал. В одном месте шла толкотня, наступала старая гвардия. Сверкавший инспектор со свистком вытащил из кобуры пистолет. Издал одинокий серебряный свисток; карабин плюнул в воздух.
- Хватай содомитов, - крикнул рабочий в разорванном комбинезоне. Осторожный напор фаланги крушителей быстро приобретал инерцию, серые падали с воплями. Свисток теперь сверлил зубной болью. Открыто вскинулись карабины, от стен щенками заверещали выстрелы.
- Руки вверх, - приказал инспектор, выплюнув изо рта свисток. Кое-кто из рабочих упал, хватая ртом воздух, истекая кровью под солнцем.
- Всех забрать, - гаркнул сержант. - Места всем хватит, красавчики.
Тристрам выронил банку синтемола.
- Смотри вон за тем, - закричал офицер. - Самодельная бомба.