- Я выставил их наружу, чтобы их почистили. И они исчезли. В тот самый день, когда он дубасил в мою дверь.
- Дубасил… кто? Поэт?
Тон Таддео хмыкнул.
- Боюсь, я обошелся с ним не совсем вежливо. У меня был его стеклянный глаз. Помните, как вечером он оставил его на столе в трапезной?
- Да.
- И я взял его.
Тон открыл свой кошель, порылся в нем и положил на стол перед аббатом стеклянный глаз Поэта.
- Он знал, что глаз у меня, но я отрицал. Он постоянно спорил со мной по этому поводу, даже стал распускать слухи, что это давно потерянный глаз Байрингского идола и что его необходимо вернуть в музей. Со временем он стал буквально сходить с ума. Конечно, я дал ему понять, что до нашего отъезда он его получит обратно. Как вы думаете - он появится до этого дня?
- Сомневаюсь, - сказал аббат, слегка передернувшись при взгляде на глазное яблоко. - Но если хотите, я поберегу его. Хотя, вполне возможно, что в его поисках он может добраться и до Тексарканы. Он клянется, что этот глаз - его талисман.
- Каким образом?
Дом Пауло улыбнулся.
- Он говорит, что когда использует его, то видит куда лучше.
- Что за чушь! - Тон помолчал, но подумал, что при всей дикости этого утверждения, в нем есть какая-то логика. - Хотя в этом что-то есть. Заставляя работать мышцы орбиты одного глаза, второй глаз тоже начинает лучше видеть. Так он считает?
- Просто он убежден, что без второго глаза он не видит так хорошо. Он клянется, что он ему нужен, чтобы видеть "суть вещей" - хотя в то же время мучается от страшных головных болей. Но никто не знает, когда Поэт говорит правду, выдумывает или занимается аллегориями. И хотя фантазии у него очень неглупы, я сомневаюсь, что он отчетливо видит разницу между действительностью и фантазией.
Тон лукаво улыбнулся.
- На другой день он орал за моими дверями, что эта штука мне нужна больше, чем ему. Это говорит о том, что он считает свой глаз потенциальным фетишем, который может принести пользу любому, кто им владеет.
- Он говорил, что вы нуждаетесь в нем? Ого!
- Вас это смешит?
- Простите. Скорее всего он хотел вас оскорбить. Я предпочитаю не вдаваться в суть его оскорблений, чтобы не иметь к ним никакого отношения.
- О, ерунда. Я заинтересован.
Аббат бросил взгляд на изображение святого Лейбовица в углу кельи.
- Поэт постоянно таким образом использует глазное яблоко, - объяснил он. - Когда ему надо принимать какое-то решение, что-то обдумать или обсудить какую-то точку зрения, он вставляет его в глазницу. И вынимает его, когда сталкивается с тем, что ему не нравится, или же когда ему надо сыграть роль дурачка. Когда искусственный глаз у него на месте, держится он совершенно по-иному. Братья привыкли называть его "совесть Поэта", и он принял эту шутку. Время от времени он пускается в рассуждения, демонстрируя нам, как это удобно - иметь подобную совесть, которую можно перемещать с места на место. Он считает, что им владеют некоторые губительные страсти - хотя они достаточно обыденны, вроде тяги к бутылке вина.
Но, вставляя искусственный глаз, он впадает в раскаяние. Он отбрасывает вино, кусает губы, стонет и плачет, воздевает руки. Но, наконец, искушение снова овладевает им. Схватив бутылку, он наливает себе полную чашку и выпивает ее одним глотком. Совесть снова начинает грызть его, и он пускает чашку через всю комнату. Через небольшое время бутылка вина опять начинает привлекать его плотоядные взоры, он начинает стонать и плакать, борясь с искушением, - аббат хмыкнул, - и зрелище это просто страшно. Наконец, когда силы его на исходе, он вынимает стеклянный глаз. И сразу же расслабляется. Страсти больше не искушают его. Спокойный и надменный, он берет бутылку и со смехом смотрит на окружающих. - Теперь я это сделаю, - говорит он. И когда остальные ждут, что он сейчас выпьет ее, он с дьявольской усмешкой выливает бутылку себе на голову. Видите, насколько удобна ему портативная совесть.
- Поэтому он и считает, что она мне необходима больше, чем ему.
Дом Пауло пожал плечами.
- Он всего лишь взбалмошный Поэт!
Ученый засмеялся и щелчком пустил отполированный сфероид волчком крутиться на поверхности стола. Внезапно он расхохотался.
- Мне это нравится. Думаю, что мне известно, кому это нужно больше, чем Поэту, - накрыв рукой глазное яблоко, он вопросительно взглянул на аббата.
Тот просто пожал плечами.
Тон Таддео опустил стеклянный глаз себе в карман.
- Если он придет и попросит, он его получит. Кстати, должен вам сказать, что моя работа здесь подходит к концу. Через несколько дней мы покинем вас.
- А вас не беспокоит, что в Долинах идут бои?
Глядя в стенку, Тон Таддео нахмурился.
- Мы предполагаем разбить лагерь на отдельном холме примерно в неделе ходу от вас к востоку. И отряд… то есть там нас встретит эскорт.
- Надеюсь, что так оно и будет, - сказал аббат, скрывая за улыбкой толику раздражения, - что ваш эскорт не изменил свою приверженность с той поры, как вы с ним расстались. В наши дни отличить врагов от друзей становится все труднее.
Тон покраснел.
- Особенно, если они являются из Тексарканы, хотели вы сказать?
- Я этого не говорил.
- Давайте будем откровенны друг с другом, отец. Я не могу выступать против принца, который дал мне возможность заниматься моей работой - независимо от того, что я думаю о его политике и о его союзниках. Я должен поддерживать его или, по крайней мере, не мешать ему - ради блага коллегиума. Если его владения расширятся, это может пойти на пользу коллегиуму. И если собрание ученых получит преимущества, ими может воспользоваться все человечество.
- То есть те, кто выживут.
- Это верно… но правда никогда не бывает совершешю полной.
- Нет, нет… двенадцать столетий назад не повезло даже выжившим. Неужели мы снова должны вступить на этот путь?
Тон Таддео пожал плечами.
- Что я могу с этим сделать? - задал он встречный вопрос. - Правит Ханнеган, а не я.
- Но вы обещали, что человек будет владеть природой. Кто будет контролировать использование сил природы? Кому они пойдут на пользу? Чем это кончится? Как вы сможете держать их в узде? Снова могут быть приняты гибельные решения. И если этого не сделаете вы и ваша группа, скоро это сделают другие за вас. Человечество выиграет, говорите вы. За счет чьих страданий? Принца, который едва умеет писать букву своего имени? Или вы в самом деле думаете, что ваш коллегиум сможет остаться в стороне, не удовлетворяя его притязаний, когда он начнет понимать, что вы представляете ценность для него?
Дом Пауло не предполагал, что ему удастся убедить собеседника. Но у него стало тяжело на сердце, когда он увидел, с каким терпеливым равнодушием Тон слушает его: это было стоическое терпение человека, слушающего доводы, которые он уже давно для себя опровергнул.
- На самом деле вы предполагаете, - сказал ученый, - что нам надо еще подождать. Что мы должны разогнать коллегиум или загнать его куда-то в пустыню, каким-то образом - не имея ни золота, ни серебра - выжить, и неким странным образом восстановить экспериментальную и теоретическую науку, никому не говоря о наших деяниях. Ибо мы должны готовить ее для того дня, когда человек в самом деле станет хорошим, чистым, святым и мудрым.
- Я не это имел в виду…
- Да, этого вы не говорили, но это звучало в ваших словах. Замкнуться в кругу науки, отказаться от желания открыть ее миру, не пытаться ничего предпринимать, пока люди в самом деле не станут святыми. Должен сказать, что такой подход не сработает. Вы же поколение за поколением занимались этим в аббатстве.
- Мы никому не отказывали.
- Да, вы никому не отказывали, но, сидя на своих сокровищах, вы вели себя столь незаметным образом, что никто не подозревал об их существовании, и они пребывали у вас втуне.
Глаза старого священника блеснули мгновенной вспышкой гнева.
- Время познакомить вас с нашим основателем, - проворчал он, указывая на деревянную скульптуру в углу кельи. - До того как мир сошел с ума и ему пришлось скрываться в убежище, он был ученым, как и вы. Он основал этот орден для сохранения тех останков, которые еще могли быть спасены из обломков последней цивилизации. Спасены - для чего и для кого? Посмотрите на него, где он стоит - видите его мягкость? Его книги? И миру и сейчас и столетия спустя нужно будет очень мало от вашей науки. Он умер ради нас. Когда они облили его горючим, легенда повествует, что он попросил у мучителей чашку этой жидкости. Они решили, что он ошибся и просит воды, поэтому они, расхохотавшись, дали ему чашу. Он благословил ее - и каким-то образом содержимое чаши после его благословения превратилось в вино - а затем: "Hie est enim callix Sanguinis Mei", и он выпил ее, прежде чем они повесили его и бросили в пламя. Должен ли я зачитывать вам список наших мучеников? Должен ли я перечислять все битвы, которые пришлось нам выдержать, чтобы спасти наши сокровища? Перечислить всех монахов, ослепших в скриптории? И вы говорите, что мы ничего не делали, затаившись в молчании.
- Я не это имел в виду, - сказал ученый, - но в сущности так оно и было. Многие из ваших мотивов близки мне. Но если вы считаете, что вы должны копить мудрость, дожидаясь, пока мир поумнеет, мир никогда не увидит ее.
- Я вижу, что мы не можем преодолеть барьер взаимного непонимания, - мрачно сказал аббат. - Первым делом служить Богу или же первым делом служить Ханнегану - вот перед каким выбором вы стоите.