Журналистские поездки по Средней Азии сублимировались в повесть о средневековом властителе-астрономе Улугбеке ("Атлас Гуратона"), Вьетнам, где я был корреспондентом на трех войнах, тоже заставил дать крен в прошлое, хотя и не столь давнее (роман "Красный бамбук - Черный океан"). В газеты, командировавшие меня, отписывался, как положено, самыми свежими впечатлениями, а душу тянуло к истокам: повесть об открытии загадочного Тибета "Бронзовая улыбка". Прямым откликом на увиденное, продуманное и в какой-то мере выстраданное стала книга "Боги лотоса", жанр которой определить не берусь. Философские эссе, основанные на непосредственных наблюдениях путешественника? Скорее благодарная дань судьбе, позволившей пройти путями Будды и его учеников. Ничто, даже книги, которым я обязан практически всем, не может заменить личную причастность к месту, отмеченному следами великих учителей человечества. Земля, небо, светила - сама природа одухотворяет высокие истины, запечатленные в знаках письма. Тем более что, как говорится, свято место пусто не бывает. Встречи с Четырнадцатым далай-ламой Тибета, с Кумари - непальской девочкой, возведенной в ранг "живой богини", мудрецами и йогическими подвижниками Индии дали мне новое понимание той реальности, что нам дано ощутить на краткий срок пребывания на Земле. Так называемая "парадоксальная буддистская логика" позволила приподняться над усвоенными с институтской скамьи догматами насчет "борьбы противоречий" и увидеть их действительное "единство". Кто виноват, что, как сказал Маяковский, "мы диалектику учили не по Гегелю"? Жаль, что не по Гегелю, но ведь и Гегель не знал такой, к примеру, системы как "Навьяньяя".
В древнем памятнике "Ямато-моногатари", то есть Японских сказаниях, мне запомнилась одна танка, долго тревожившая воображение неуловимой логической игрой:
Расставаясь с жизнью,
Все же встретиться с тобой -
Такой клятвы я не давала.
Но бренное мое тело
На воде показалось.
Поэтичность, проникновенная грусть - это было на поверхности и не требовало никакой расшифровки. И все же оставалось нечто такое, что никак не укладывалось в слова. Я обратился к приятелю-японисту, который растолковал игру омонимов: ми-во на-гу - "броситься в воду" и "умереть", укими - "бренное тело" и "всплывающее, плывущее на поверхности воды тело". Смысл определенно углубился, подобно свече, отражающейся в супротивно поставленных зеркалах, но тайна так и осталась несказанной.
Слитность объекта с субъектом - вот то главное, что отличает миросозерцание Востока. Именно здесь скрыта тайна его очарования, равно как и ключ к подтексту, без которого едва ли возможно постигнуть глубинную суть и философии, и литературы. Впрочем, есть еще и особая, в чем-то приближающаяся к алгебраической, логика, которую вполне заслуженно именуют парадоксальной. Свободно оперируя привычными для западною сознания полярностями, она как бы приподнимается над ограниченностью "да" и "нет", проскальзывая сквозь дискретные ячейки утверждений-отрицаний, словно вода, не теряющая своей текучей сплошности.
Вот характерный пример, взятый из сутр "Праджняпарамиты", написанных в конце третьего века н. э. в Индии: "Когда Будда проповедовал о скоплении пылинок, то это были не пылинки. Это и называют скоплением пылинок".
Как тут не вспомнить, что слово изреченное - есть ложь? А если и не ложь в прямом, точнее, примитивном смысле, то по крайней мере и не истина. Ибо всякое описание расходится с реальностью, так как язык оперирует лишь "ярлыками, надетыми на реальность". Считается, что подобная логика - не формальная и не диалектическая - опирается на философское понятие пустоты - "шуньяты".
Не вдаваясь в метафизические тонкости, я все же рискну поспорить по поводу ее "недиалектичности". Трудно не увидеть, что выстраивается характерная триада из утверждения, отрицания и некого возвращения к изначальному утверждению, но как бы уже обогащенному попыткой ниспровержения. На мой взгляд, это не только оригинальный, но и весьма многообещающий метод анализа.
На конгрессе Пен-клуба в Бледе (Словения), темой которого была извечная проблема "Правда истории и правда искусства", я попробовал построить выступление на фигурах парадоксальной логики.
Правда истории - правда искусства. Противоречие как будто бы заложено здесь уже в основе. История принадлежит прошлому, искусство, подлинное искусство, всегда современно.
Значит - две правды? Притом разные?
Но кто может отнять у капризной музы истории Клио право быть современной? Напротив, ее постоянно подновляют и подправляют. Ей то тут, то там накладывают самый модный макияж. Вспомним Джорджа Орвелла: "Кто конструирует прошлое, тот конструирует настоящее, кто конструирует настоящее, тот конструирует будущее".
Это одна, крайняя сторона. Но есть и другая. "Кто не заботится о будущем, тот уже потерял настоящее". Как автор научно-фантастических романов, я знаю цену этой нестареющей истине древних римлян. Но как писатель-историк, всегда помню об условности временных разделений. О стойкости идей, порой порочных и диких, проникающих в самую лучезарную действительность из обветшалых гробов.
В романе "Клочья тьмы на игле времени" была сделана попытка соединить научную фантастику с исторической прозой. Хотелось попытаться взглянуть на прошлое как бы из далекого будущего. Обнаружить сходные элементы, будь то идеология, пропаганда, ритуал, в самых различных эпохах.
Как иначе можно было обнажить корни фашизма, выявить его живучие ростки? Так от научной фантастики я пришел к историческому роману. И этот полет, это путешествие в катакомбах истории нравится мне все больше и больше. Следы минувшего неожиданно проступили даже на шумных улицах современных городов мира, как путеводные знаки.
И здесь рубежным видится мне роман "Ларец Марии Медичи", за которым через неравные промежутки времени последовали "Третий глаз Шивы" и "Мальтийский жезл", объединенные в трилогию не столько сквозным героем, вернее, героями - детективом Люсиным и писателем-историком Березовским, сколько общим методом внедрения исторических ретроспекций.
Писатель всегда останется писателем. Даже если он работает как археолог, историк. Вольно или невольно он ищет свою правду, а не правду истории. Надо ли бояться, что эта сугубо личная правда более субъективна, чем некая всеобщая? Я вообще сильно сомневаюсь в существовании универсальной исторической истины. В странах Востока на Чингисхана смотрят иначе, чем в Европе. Впрочем, и на Востоке едва ли найдется общая точка зрения. У правнуков лихих конников завоевателя мира одна память, у правнуков его жертв - другая. Нет и не может быть единого взгляда, к примеру, на образ Наполеона. Даже в русской литературе легко обнаружить различные нюансы. Скажем, почти апологетический, невзирая на "Бородино", у Лермонтова и уничижительный у Льва Толстого.
История - это не только холодный мрамор мавзолеев и горькое молчание руин. Для жаждущих реванша, ее отгремевшие битвы еще продолжаются. Более того: исход этих битв, зафиксированный в хрониках, для них вовсе не окончателен.
После страшной войны, опалившей детство моего поколения, после Нюрнбергского трибунала, многие полагали, что фашизм окончательно и бесповоротно похоронен. Прекраснодушные мечты! Действительность обернулась много сложнее. Человеконенавистническая идеология, мрачная символика фашизма оказались весьма привлекательными и в лагере побежденных, и в лагере победителей. Это серьезный урок на будущее. Урок политический и урок исторический. Не усвоив его, едва ли возможно говорить о какой-то универсальной исторической правде. В глазах мира Иван Грозный - изувер, а его опричники - шайка палачей, но Сталин возвеличивал царя-садиста, воевавшего собственные города, а "кромешников" называл "прогрессивным воинством". Впрочем, и сам генералиссимус не избежал столь же полярных оценок своей многогранной деятельности.
История - непрерывный процесс. Прошлое, настоящее и будущее взаимообусловлены и взаимозависимы. Понять столь простой философский урок легко. Но для писателя мало только понять. Нужно выстрадать, переболеть, научиться "жить" во всех временах.
Этапами такого ученичества, или, лучше, работы - я как-то стесняюсь употреблять слово "творчество" по отношению к себе - стали исторические романы и повести, приуроченные к переломным эпохам: "Под ливнем багряным" - XIV в., "Витязь чести" - революция 1848 г. в Европе, "Посевы бури" - Россия 1905 г., "Заговор против маршалов" - период репрессий тридцатых годов, "Секретный узник" - времена нацистского рейха.
Академической чистоты жанра я не придерживался сознательно. Перефразируя опять-таки популярную формулу прежних лет, насчет такой-то по форме и такой-то по содержанию, могу сказать, что терпкое вино истории разлито в нестандартную стеклотару остросюжетного романа, порой авантюрного, порой детективного, а то и вовсе политического детектива, как уже названный "Заговор против маршалов". Мне хотелось не только приподнять занавес тайны, окутывающий одно из самых чудовищных преступлений Сталина, когда перед самой войной НКВД совместно с гитлеровской секретной службой СД были уничтожены руководящие кадры Красной Армии, но и выявить сходство обеих тоталитарных систем.