- Что-то не так, дружище, - говорит он, - амнезия так быстро не проходит.
- А вы спросите! - хвалится Василий Иванович.
- Говорить учитесь? - спрашивает доктор. - Ну и как? Я молчу. Понятия и звуки - всё незнакомо.
- Что-нибудь хочешь?
- Нет, - говорю я.
Я уже знаю смысл слова "хочешь" и научился различию между "нет" и "да".
- Как зовут?
- Коля.
- А его?
- Василий Иванович.
- Ну, а меня?
- Доктор, - храбро отвечаю я, вспоминая, как его называют.
Он удивлен.
- Ну назови, что видишь в комнате.
Я называю. Отчетливо и бойко. Доктор, совсем уже растерянный, спрашивает:
- А что за окном?
Василий Иванович не говорил мне о снеге, но я мысленно апеллирую к подслушанным разговорам и говорю довольно уверенно:
- Снег.
- Потрясающе! - восклицает доктор. - Вероятно, он знал все это до контузии. Сейчас вспоминает. А ты знаешь, что такое "ник мерль"?
Как мне рассказали потом, я бормотал это, когда меня подобрали у воронки от бомбы. Но я не помнил прошлого и не мог ответить.
А обучение продолжалось. Весь госпиталь принял в нем участие, как в увеселительной игре. Стоило мне заглянуть в какую-нибудь палату - я уже находился на положении выздоравливающего, - как мне из разных углов кричали:
- Эй, Коля, Николай! Заходи, заходи.
- На улице был?
- Был.
- Опять небось босой по снегу бегал?
- А что такое босой?
- Ну без сапог, знаешь?
- Знаешь.
- Не "знаешь", а "знаю". Повтори.
Я схватывал все на лету и запоминал мгновенно и прочно. Обучение задерживалось лишь из-за отсутствия опыта и методики. Конечно, можно обучить чужому языку и без перевода на роднон язык обучаемого, но родной язык в таких случаях был его неслышным и незримым помощником: все изучаемые понятия были известны в другом сочетании звуков. Ну, а если родного языка не было? Если обучалась птица или животное? Вот и я был такой птицей, только способной к разумному мышлению. Иногда помогали синонимы, иногда ассоциации.
Спрашиваю, например, что есть плохо и что хорошо.
Хохочут. Читают Маяковского. Ничего не понимаю. Много новых слов, другие сливаются в мешающем ритме. Я еще не знаю, что это ритм - узнаю много позже, - и говорю недоуменно:
- Непонятно.
Кое-кто легонько тычет мне в руку лезвием перочинного ножа. Я уже знаком со словом "больно" и произношу его. Отвечают:
- Не очень больно. Не сильно. Да?
- Да.
- Просто неприятно. Не нравится.
В моем словаре есть и "неприятно" и "не нравится". С удовольствием повторяю.
- Вот это и есть плохо, когда не нравится. Только сильнее, выразительнее.
Я не понимаю, что такое "выразительнее". И опять начинаются коллективные поиски объяснения.
2
Языком я овладел спустя два месяца, когда уже выучился читать и прочел подряд четыре тома ушаковского толкового словаря и десять Малой советской энциклопедии первого выпуска, какие нашлись в больничной библиотеке. Было это уже не в полевом, а в ростовском стационарном госпитале, куда меня перевели из-за остаточных последствий контузии, каких-то невыясненных неполадок в вестибулярном аппарате. Только что совершенно здоровый, я вдруг терял равновесие, а затем и сознание, а придя в себя, не чувствовал никаких отклонений от нормы. Пока врачи бились со мной, придумывая всевозможные физические и лекарственные тесты, я читал книги и играл в шахматы. Играть научился сразу, а вскоре, чуть ли не на следующий день, стал обыгрывать всех подряд, кто бы ни бросал вызов. Потом перестал играть совсем, а почему, скажу потом, в связи с еще одним даром судьбы.
Самым большим ее даром была память, помогавшая мне осваивать мир. Сначала она не вызывала особого удивления - считалось, в общем-то, нормальным для человека легко вспоминать то, что видел и знал до болезни. Заинтересовала эта память впервые Камионского - одного из моих партнеров по шахматам, капитана по званию и учителя математики до войны, на гражданке. Во время разговора о шахматной партии, проигранной им несколько дней назад, я тут же восстановил ее на доске с первого до последнего хода.
- Неужели помните? - удивился он. - Черта выдающегося шахматиста.
- Я не только шахматы, я все помню, - похвастался я, - все прочитанное за время болезни.
- Помнить прочитанное - не большая заслуга, - усмехнулся он.
- А наизусть?
- Стихи?
- Все, - сказал я.
- Не хвастайте, Коля. Или вы забыли, что значит "наизусть"?
Я подвинул к нему лежавший на столе четвертый том Малой советской энциклопедии.
- Раскройте на любой странице, где вам угодно. Он недоверчиво открыл книгу.
- Сто шестьдесят третья.
- "Контрактура, - начал я, - сведение, укорочение мышц, вследствие заболевания суставов, параличей…"
- Погодите, - перебил он меня, - ну, а третье слово в первой колонке.
- "Контрамарка - карточка, выдаваемая вместо билета для входа в театр".
Он закрыл и снова открыл книгу.
- Второе слово на четыреста тридцать третьей странице?
- "Кундская стоянка, - отчеканил я, - одна из стоянок первобытного человека, найденная на берегу реки Кунда в Эстонии". Продолжать?
- Пожалуй, не стоит, - медленно произнес он, не сводя с меня глаз, словно увидел чудо. - И вы помните все десять томов, все слова?
- Все.
- Феноменальная память, - сказал он. - Я думаю, что до контузии она не была такой. Не могла быть. Иначе о вас бы писали. Вероятно, это благое следствие все той же взрывной волны. Какие-то необратимые изменения в нервных клетках мозга. - Он помолчал задумчиво и добавил: - Экзамен на аттестат зрелости вы, конечно, сдадите шутя. Небольшая подготовка по отдельным предметам - и всё. Как у вас с математикой?
- Плохо у меня с математикой, - вздохнул я.
А месяц спустя вздыхал уже Камионский, и не побоюсь сказать, что от радости. Пройдя галопом учебники средней школы, мы уже щелкали дифуры и подбирались к неевклидовой геометрии. А вскоре уехали в Москву по вызову академика Сошина, которого Камионский знал еще по университету и от которого буквально потребовал немедленного вмешательства в мою судьбу.
Затем - кандидатская, которую сочли докторской, смерть Камионского от инфаркта и одиночество на людях - самый горький вид одиночества, одного из первых усвоенных мною отвлеченных понятий и ставшего нормативом моей второй жизни. Я относился к нему, как служка в храме, опустевшем после ухода молящихся, и не ощущал тяжести времени, отказавшись от его земного отсчета. И шесть иностранных языков в итоге, усвоенных походя, миллионы прочитанных и отпечатавшихся в памяти страниц и несколько шагов вверх по лестнице, начатой Пифагором и Ньютоном.
Обо всем этом я неоднократно писал в анкетах, умалчивая лишь о том, что изолировало меня от окружающих. Не память, нет, - она удивляла, но не отталкивала. Отталкивало другое: я избегал и боялся женщин, не любил и не понимал домашних животных, был нечувствителен к холоду и от мясного меня тошнило. Но самое главное: я читал мысли собеседника как открытую книгу. Часто еще в госпитале меня ловили на том, что я отвечаю на незаданные вопросы и комментирую невысказанные суждения. Я отшучивался. Но, честно говоря, совсем не забавляло, а чаще даже обижало неожиданно узнавать о себе то, что думает собеседник. Я стал отмалчиваться, избегал лишних разговоров, но тайны своей так и не открыл. Куда бы она привела меня? На эстраду? В цирк? В конкуренты Вольфа Мессинга или Куни?
Только один раз я поддался искушению и рассказал все шахматному гроссмейстеру, выступавшему у нас в госпитале в сеансе одновременной игры. Партию я у него выиграл: знал все его тактические расчеты на десять ходов вперед. А после сеанса отправился к нему в гостиницу и честно признался, как и почему я выиграл. Он не поверил. Я на доске восстановил партию до четырнадцатого хода, когда он впервые задумался.
- Хотели пойти конем на эф3, рассчитывая на ловушку с жертвой ферзя.
Он не особенно удивился.
- Хотел. Но это, в общем-то, элементарно. Хороший шахматист мог догадаться.
- Но хороший шахматист не мог знать всего, что вы продумали за эти минуты. У вас был и другой план.
Я тут же переставил фигуры и показал два варианта атаки.
- Вы оба продумали и отвергли. Предусматривались мои ответы за пять ходов. Вот эти. - Я показал их на доске.
- Ого! - сказал он и задумался. Потом прошелся по комнате и посмотрел мне в глаза: - Теперь верю. С такой редкой способностью вы легко дотянетесь до гроссмейстера. А может быть, и до чемпиона. Но это уже не шахматы, это обман. Займитесь шахматной композицией, но не садитесь играть с партнерами. Вам нельзя. Неэтично.
На этом мы и расстались. Он, должно быть, забыл обо мне, а я бросил шахматы. Только в анкетах я об этом не писал. Не было соответствующего пункта.