Он вставил носик аппарата в сосуд, прямо под ложку, и медленно пропустил струю воздуха. Действие было поистине магическим. В один миг желтое покрытие засверкало, заблестело, заискрилось, поражая необычайной красотой.
Как зачарованные, смотрели друзья на это чудо. Силс завернул кран, и некоторое время оба молчали. Потом Тэйлор хриплым шепотом попросил:
- Вынь ее! Разреши мне потрогать! Боже, какая прелесть!
Почти благоговейно Силс щипцами вытащил ложку.
Того, что за этим последовало, никто не мог уже хорошо объяснить. Позднее всполошившиеся репортеры немилосердно мучили обоих друзей, но ни Тэйлор, ни Силс не в состоянии были воспроизвести событий первых минут.
А произошло вот что. Как только ложка оказалась на открытом воздухе, в нос друзьям ударил самый ужасный из когда-либо существовавших запахов запах, не поддающийся описанию, немыслимый, невероятный, кошмарный, от которого вся комната превратилась в ад.
Силс выронил ложку. И он и Тэйлор кашляли, стонали, задыхались; их тошнило, у них раздирало глотку, из глаз неудержимо текли слезы.
Тэйлор кинулся к ложке и затравленно огляделся. Запах усилился, а девать ложку было некуда: своими хаотическими метаниями они уже опрокинули сосуд с аммоналином. Путь к спасению оставался только один, и Тэйлор воспользовался им. Вылетев в окно, ложка упала на Двенадцатую авеню прямо к ногам одного из полисменов. Но Тэйлору было уже все равно.
- Раздевайся, - просипел химик. - Одежду надо сжечь. Потом опрыскать лабораторию… Надо что-нибудь сильно пахнущее… Жженая сера. Раствор брома.
Судорожно срывая с себя одежду, они не слышали звонка и почти не обратили внимания на человека, вошедшего через незапертую дверь. Это был Стэйплз, лев в человеческом образе, "стальной король" шести футов ростом.
Уже в следующую секунду, он, утратив всю свою величавость, бросился прочь, и Двенадцатой улице представился неповторимый случай лицезреть пожилого, хорошо одетого джентльмена, который несся во всю прыть, задыхаясь от рыданий и на бегу сбрасывая с себя все, что только можно было сбросить.
Между тем ложка продолжала свою губительную работу. Полисмены давно покинули свой пост, и теперь к физическим страданиям двух невольных виновников происшествия прибавились душевные муки, вызванные доносившимся с улицы страшным шумом.
Из соседних домов в панике бежали мужчины и женщины. Не задерживаясь, проносились мимо пожарные машины. Поворачивали назад прибывшие по тревоге наряды полиции.
В конце концов Силс и Тэйлор тоже прекратили сопротивление и, выскочив из дому в одних штанах, сломя голову понеслись к Гудзону. Остановились они, только очутившись по шею в воде и вдохнув благословенный, неотравленный воздух.
Тэйлор озадаченно посмотрел на друга.
- Но откуда этот чудовищный запах? Ты говорил, соединение должно быть стойким, но стойкие соединения не пахнут. Ведь запах - результат испарения, не так ли?
- Ты нюхал когда-нибудь мускус? - жалобно простонал Силс. - Он пахнет неопределенно долгое время, практически не теряя при этом в весе. Мы столкнулись с аналогичным феноменом.
Они помолчали, занятый каждый своими мыслями, и только с ужасом вздрагивали при легком дуновении ветерка, доносившего слабую струю аммониевых испарений. Затем Тэйлор тихо сказал:
- Когда они поймут, что все дело в ложке, и доберутся до корней этой истории, нас, я боюсь, привлекут к ответственности… может быть, даже посадят…
У Силса вытянулось лицо.
- Век бы мне не знать этой дряни! Она принесла нам одни только беды. Окончательно упав духом, он громко зарыдал.
Тэйлор печально похлопал его по спине.
- Ну, если разобраться, все не так уж плохо. Это открытие тебя прославит, и ты сможешь диктовать свои условия, сможешь выбирать между крупнейшими промышленными лабораториями страны. А в свое время придет к тебе и Нобелевская премия.
- Верно… - Силс уже снова улыбался. - И, может, я найду еще способ нейтрализовать этот запах. Надеюсь, что найду.
- И я надеюсь, - с чувством поддержал Тэйлор. - Пойдем-ка назад. Они, наверно, уже нашли способ отделаться от этой ложки.
Устремление
(Маятник)
Trends (1939)
Перевод: Б. Миловидов
"Маятник" - не первый мой рассказ, который был опубликован; он был третьим. Другие два, однако, не попали в "Astounding Science Fiction", так что они как бы и не считаются. Этот же рассказ - первый, который у меня купил Джон Кэмпбелл, и с тех пор я стал самым молодым членом "стаи", которую он к тому времени вокруг себя собрал.
Хотя потом Джону Кэмпбеллу и случалось иметь дело с еще более молодыми авторами, не думаю, что за всю свою карьеру он встречал новичка столь не от мира сего и столь наивного, как я. Похоже, это его забавляло: приятно иметь такую прекрасную возможность придать форму сырому материку. Как бы то ни было, я всегда считал себя его любимчиком - на меня он тратил больше времени и сил, чем на кого-нибудь еще. Хочется думать, что это до сих пор заметно.
Я всегда гордился тем, что мой первый рассказ в "Astounding" появился в первом выпуске серии "Золотой век", хотя и ясно, что никакой связи тут нет. Если уж на то пошло, в блеске "Черного разрушителя" Ван Вогта, открывавшего выпуск, едва ли кто разглядел мою собственную слабенькую звездочку.
Пер. изд-ва "Полярис"
Когда в тот день я появился в офисе, Джон Харман сидел за своим столом, погруженный в размышления. Видеть его в такой позе - голова охвачена руками, на лице хмурая гримаса, взгляд устремлен на Гудзон - становилось уже привычным. Казалось несправедливым, что маленький задира вот так изо дня в день надрывает себе сердце, тогда как по всем законам ему следовало бы купаться в лести и преклонении всего мира.
Я шлепнулся в кресло.
- Видели редакционную статью в сегодняшнем "Кларионе", босс? Харман поднял на меня покрасневшие от усталости глаза.
- Нет, не удосужился. И что на этот раз? Опять призывают на мою голову гнев господень? - саркастически поинтересовался он.
- На этот раз они зашли немного дальше, босс, - ответил я. - Послушайте-ка: "День грядущий ассоциируется у нас с намерением Джона Хармана осквернить небеса. Завтра, бросая вызов общественному мнению и совести всего человечества, этот человек намерен одновременно бросить вызов и самому Господу.
Человеку непозволительно добиваться своих целей любой ценой, - к каким бы вершинам ни влекла его мечта. Существуют понятия, навеки запретные для него, и одно из них - стремление достигнуть звезд. Подобно Еве, Джон Харман намерен вкусить от запретного плода, и, как Еве, муки будут ему наказанием.
Но тем дело не ограничится. Если мы допустим, чтобы этот человек испытывал терпение Господне, то грех сей падет на все человечество, а не на одного Хармана. Позволив ему довести до конца свое дьявольское намерение, мы все станем соучастниками преступления, и гнев Господень изольется на нас в той же мере.
Таким образом, становится настоятельной необходимостью принять должные меры, дабы помешать Харману сделать завтра попытку подняться к небесам на так называемом "ракетном корабле". Отказавшись предпринять такие шаги, правительство лишь усилит возмущение граждан. Если не будут приняты мерь по конфискации "ракетного корабля" или же по задержанию Хармана, то оскорбленным честным гражданам придется взять это дело в свои руки…"
Харман в ярости сорвался с места и, выхватив у меня из рук газету, гневно отшвырнул ее в угол.
- Да это же открытый призыв к линчеванию, - проревел он. - Вот, полюбопытствуй! Он бросил мне пять-шесть конвертов. С первого взгляда было ясно, что это такое.
- Опять угрозы? - спросил я.
- И ничего другого. Я договорился, чтобы возле здания усилили полицейские патрули, а завтра, когда я пересеку реку, - осмотрели стартовую площадку. В пути меня будет сопровождать эскорт мотоциклистов, - Он взволнованно заметался по комнате. - Просто не знаю, что делать, Клиффорд. Вкалывал, как каторжник, ухлопал уйму денег, позабыл обо всех радостях жизни - и чего ради? Чтобы банда недоумков-возрожденцев натравливала на меня общественное мнение, да так, что даже жизни моей угрожает опасность.
- Вы опередили время, босс, - я смиренно пожал плечами, и этот жест заставил его яростно закружиться вокруг меня.
- "Определил время?" О чем это ты? На дворе тысяча девятьсот семьдесят третий год. Вот уже полвека мир готов к космическим путешествиям. Во все времена люди мечтали о том дне, когда человек оторвется от Земли и углубится в космические бездны. Веками наука шаг за шагом двигались к этой цели, и теперь… теперь, когда я, наконец-то, ее достиг - надо же! - ты заявляешь, что мир не готов принять меня.
- Двадцатые и тридцатые годы были годами анархии, упадка и беззакония, если вы еще не забыли уроки истории, - доброжелательно напомнил я. - Не стоит принимать их за эталон.
- Да знаю я, знаю. Теперь ты пустишься рассуждать о Первой Мировой четырнадцатого года и о Второй сороковых. Для меня все это - прошлое; мой отец принимал участие в одной, а дед сражался на фронтах другой. Но что ни говори, это были дни расцвета науки. Люди тогда не боялись; они были способны и мечтать, и рисковать. Не было такого понятия, как консерватизм; не было теорий, слишком радикальных для проверки; не было открытий, слишком революционных для обнародования. А теперь бледная немочь овладела миром, даже такие великие начинания, как космические путешествия, воспринимаются "вызовом Богу".
Голова его медленно поникла, он отвернулся, стараясь скрыть подрагивавшие губы и слезы на глазах. Но тут же вновь стремительно повернулся ко мне.