Янин и Антуан взошли на круглую площадку, которую ограждали лёгкие поручни. Что-то мигнуло в воздухе и вот уже нет ни крыши, ни огней Семиреченска. Вокруг унылые холмы, чахлые деревца и кусты, обожжённые ранними заморозками. В траве поблёскивают слюдяные оконца льда.
Звука не было, и Антуан не сразу заметил осторожное движение. Среди валунов пробирался маленький зверёк, чем-то похожий на барсука. Зверёк вдруг насторожился, поднял голову. В тот же миг на него обрушились две тяжёлые палицы. "Наверное, вдвоём охотятся, – подумал Антуан. – Да, вот они. Действительно, жалкое зрелище... Но что это? Почему драка? Почему эти косматые существа вцепились друг другу в горло и более жилистый уже занёс сучковатую палицу над головой противника? Откуда – из-за камней, что ли? появились десятки таких же существ и... почему они убивают друг друга?"
– Раньше такие встречи заканчивались мирно, – тихо сказал Янин. – В крайнем случае делили добычу. Теперь же племя предпочитает погибнуть, чем упустить даже кусочек мяса. "Барсук", заметьте, давно уполз... От голода на планете уже умерло около ста семидесяти тысяч аборигенов. Повсюду процветает каннибализм.
Кадр сменился.
Утро. Внизу заснеженные горные хребты. Съёмка, по всей видимости, ведётся с гравилёта, так как каменные громады движутся, медленно сменяют друг друга.
Впереди ущелье. На дне его, между скал, чёрные точки. Вот они приблизились... Пугливые бредут по пояс в глубоком снегу. На волокушах из звериных шкур – дети. Тяжёлое дыхание, обмороженные лица, согбенные спины. Идут гуськом, чтобы сберечь силы. Что-то неведомое, наверное, какой-то звук заставляет путников остановиться. А в следующий миг крутой склон ущелья вспухает зловещим снежным облаком. Невесомое на вид, оно камнем падает вниз. И нет больше ничего. Ни людей, ни волокушек... Только кипение снега, только стон земли, который ощущаешь даже без звука...
"Там же дети... – Антуану перехватило дыхание. – Разве не мог... Разве не мог наблюдатель предотвратить несчастье? Напугал бы их, предупредил... Ведь он видел, не мог не видеть козырёк лавины... Да, но чем бы ты их напугал – гравилётом? Так они и без твоих гравилётов пуганы-перепуганы. И куда бы ты направил их путь? Как уберёг бы от стужи и голода, от родной планеты, ополчившейся на своих детей?"
Будто угадав его мысли, Янин сказал:
– Прямая помощь, увы, неприемлема. Суровый мир и невежество чрезвычайно благодатная почва для суеверий. У них и так около шестидесяти духов... Мы, конечно, могли бы накормить и согреть несчастных, увести из гибельных мест. Но в конце концов за нами пришли бы уже рабы новых богов, то есть нас, слепые и окончательно беспомощные. Нам такая роль не подходит.
– Выходит, Парандовский прав, когда пишет о положительном влиянии кризисных ситуаций на процесс очеловечивания пугливых? Мол, любая помощь есть экспорт чужой воли, проявление желания лепить иную жизнь по своему образу и подобию...
– Много он понимает, теоретик! – неожиданно грубо заявил академик. Это всё де-ма-го-гия. Забота педанта о чистоте эксперимента. Ему неважно, что эксперимент ставит такой дилетант, как природа. Неважно, что объект опыта – пусть примитивная, но цивилизация... Ненавижу! – Янин больно сжал плечо Антуана. – Понимаешь, ненавижу бесстрастных и равнодушных... Заведомо известно, что пугливых ждёт гибель. Он тоже знает... И смеет призывать к невмешательству.
Янин умолк. В фильме показывали теперь сцены охоты, трудное искусство добывания огня, сложные и тягучие ритуалы пугливых.
– Я так понял, – нарушил тишину Антуан. – Вы полагаете, они не выдержат испытаний?
– Их слишком мало останется. До зоны умеренного климата ещё полтора-два года пути, а у них нет навыков кочевой жизни. Всё для них чужое и новое. Не зная звериных троп, они не могут охотиться. А холод торопит – не засиживайся, убегай... Их останется горстка, мы подсчитали. Это значит одно – вырождение.
– Не пойму я вас. И помогать нельзя, и не помочь – тоже.
– Нельзя активно, грубо, в открытую, – тонкие губы Янина опять сложились в полуулыбку. – А у нас идеальный вариант – вообще без участия людей. Мы нашли великолепных посредников.
– Роботы, что ли? – удивился Антуан.
– Нет, животные.
"Вот оно что", – подумал Антуан, мгновенно вспомнив свою встречу с тигром, надоедливую белку, непонятные реплики Саши и Платова, которым он тогда не придал значения.
– Очень любопытно, но не очень ясно.
Янин хитро прищурил глаза.
– Всё просто. Раз пугливые не доросли, чтобы приручить зверя, зверь их сам приручит. Хищники – поделятся добычей, птицы – предупредят об опасности, пчёлы – мёдом накормят. А шестирогие местные олени помчат их волокуши. Словом, недели через две наших пугливых встретят в пути ласковые и сообразительные звери.
– Трудно было? – спросил Антуан.
– Нелегко, – согласился Янин. – Но ты, брат, особо не удивляйся. Ещё в двадцатом веке новосибирские учёные Науменко и Беляев достигли поразительных успехов в одомашнивании животных. Они воздействовали на нейроэндокринные механизмы...
Пока они разговаривали, в объёме голографического изображения появилась лесная поляна. Посреди неё лежала огромная куча хвороста, возле которой суетилось несколько пугливых в длинных меховых одеждах. Лица плоские, безволосые, сосредоточенные. В сторонке стоят ещё двое – нагие, жалкие, дрожащие от холода...
– Сейчас будет самое мерзкое, – испытующе сказал Янин, глядя на Антуана. – Они считают, что жертвоприношение на большом огне согревает сердца злых духов.
Антуан отрицательно покачал головой.
– Пойдёмте, – сказал он. – Пойдёмте отсюда.
Придерживаясь за поручни, он спустился с площадки, шагнул в светящийся проём лифта.
– Их встретят ласковые звери, – пробормотал Антуан и спрятал окоченевшие на ветру руки в карманы куртки. – Обязательно встретят!
СТРАННАЯ МАШИНА
Она услышит мой голос и улыбнётся. И повернёт ко мне вдруг прозревшее лицо. "Оля, – скажу я, – здравствуйте, Оля". И добавлю свой традиционный вопрос: "Вы снова видели цветной сон?" Почему всё же так получается – она видит цветные сны, а я только чёрно-белые, да и те несуразные... "Не обижайтесь на судьбу, Егор, – скажет она ласково. – Лучше расскажите, какие эти листья. Я насобирала по дороге целую охапку".
– Ох, и надоели мне эти дежурства, – ворчит Славик. – Так и лето прошло...
Он стоит у стены-окна, смотрит на хмурую реку. Горошины дождя деликатно постукивают в стекло, мокрые деревья жмутся поближе к станции, и на пляже сейчас ни души. Это к лучшему. Когда солнце, когда Днепр буквально закипает от тел, Славика и вовсе заедает хандра. Он с угрюмым видом садится во второе кресло и от нечего делать подключается к Джордже. Этот однорукий румын, заядлый альпинист, подбирается нынче со своей группой к вершине Эвереста...
О затянувшемся экзамене Славик в такие дни может распространяться до бесконечности. А ещё о том, что поливит, при всём уважении Славика к Службе Солнца, – архинеразумная затея. "Поливит" – много жизней. Так называются установленные здесь аппараты, которые могут подключить мозг любого человека к сознанию одного из двухсот "актёров". Их отбирали долго, с такими придирками, какие не снились и космонавтам. Егор со Славиком втайне восхищаются своими актёрами. Это люди кристальной нравственной чистоты и огромного духовного богатства. Одни согласились на эксперимент добровольно, других упросила Академия наук. Подумать только, какое надо иметь мужество, чтобы позволять каждому, кому не лень, жить, пусть и недолго, твоей жизнью. "Актёрами" их назвал какой-то остряк. Действительно, о какой игре может идти речь? Просто живут хорошие люди. Живут красиво и чисто. А "зрители" этим пользуются... Они говорят им: "Разрешите, я побуду немного вами..."
– Кого-то уже несёт нечистая сила, – сообщает бодренько Славик. – И дождь ему нипочём.
Конечно, он грубит нарочно, но Егору всё равно неприятно. Коробит.
Старик был шустрый и разговорчивый. Он смешно, словно мокрый пёс, отряхнулся у порога, заспешил к креслу.
– Вижу, первый сегодня. Повезло. Между прочим, я вообще везучий. Жизнь вспомню – ни одного дня не жаль. Все в удовольствие. А теперь решил посмотреть, как другие по скользкой палубе ходят. Без кино чтобы. Из первых рук.
Егору старик сразу чем-то не понравился. Болтает много. "Все в удовольствие..." От такого гурмана и стошнить может. Он отвернулся и стал молча настраивать поливит.
Это, Оля, кленовый листок. Маленький, будто детская ладошка с растопыренными пальцами. А вот потёртые медные пятаки. Да, да. Они сейчас висят на осине, как старая кольчуга богатыря. Это листья осины, Оля...
Господи, почему я уже полгода рассказываю тебе об осенней листве, о застенчивых – ведь они поэтому и мигают – звёздах, о карнавальных нарядах цветов, что приткнулись в углу лабораторного стола, рассказываю обо всём на свете и не могу объяснить элементарное. Простое, как дождь. Объяснить, что я люблю тебя, Оля.
– Знаю, знаю. Всё абсолютно безопасно, – пел дальше старик. – По инфору слыхал. И что море удовольствия – знаю. Хочешь космонавтом стать пожалуйста, спортсменом – пожалуйста, полярником – по...
– Помолчите, пожалуйста, – нейтральным тоном говорит Славик. – Вы мешаете нам работать.
Он уже надел старику на голову шлем с биодатчиками, и тот чуть испуганно косит глазом на панель, где пульсирует двести рубиновых зрачков. Двести нитей натянуто над миром, двести чутких струн.
"Тьфу, чепуха какая в голову лезет", – подумал Егор.